Магос: Архивы Грегора Эйзенхорна

Абнетт Дэн

– Я хочу уйти, – заявил Эйзенхорн.

– Я не могу этого позволить, – грустно покачал головой Баптрис.

– Зачем ты мне это показываешь? – спросил инквизитор.

– Показываю… что? – не понял Баптрис.

Но Эйзенхорн обращался не к нему. Он смотрел на собственные руки. Руки старика, изборожденные шрамами, грязные от сажи и машинного масла. Руки, покрытые желтыми пузырями от пламени, постепенно поглощавшего его.

– Зачем ты мне это показываешь? – спросил он у пламени в собственной крови. – Это место… где ты родилось. Где ты… где твоя истинная сущность дошла до Сарка и где ваши пути пересеклись. Здесь

началось заражение. Но не в форме болезни, а в форме идеи. От отца к сыну, а потом – к внуку…

– Сестры! – позвал Баптрис. В его голосе слышалась тревога. – Помогите мне отвести этого несчастного обратно в палату. Он очень болен, он бредит, и я беспокоюсь за него.

И они послушались. Снежно-белые рясы и рогатые шапки покачивались при ходьбе. И их стало больше, чем раньше. Десять, пятнадцать…

– Пойдемте, Грегор, – позвал Баптрис. – Давайте я отведу вас обратно. Пусть организм борется с лихорадкой. Еще есть надежда.

– В этом месте не было никого с Терзанием, – сказал Эйзенхорн. – Здесь, в хосписе, не жили зараженные. Это было убежище, где находился лишь один выживший, один-единственный человек, перенесший эпидемию. Я читал отчеты. Это все ложь. Вы лжете.

– Помогите мне справиться с ним, – улыбнулся Баптрис.

Сестры приближались, и их рогатые шапки в лучах солнца напоминали оскаленные клыки. Их становилось все больше и больше, уже сорок… пятьдесят…

– Я хочу уйти, – сказал Эйзенхорн.

– Держите его, но осторожно, – велел Баптрис. – Он не понимает, что говорит.

Сестры окружили инквизитора. Казалось, они уже превосходят числом стрекочущих насекомых в джунглях. Эйзенхорн проталкивался через них, отталкивая призрачные руки и снежно-белые мантии. Где-то зазвонил колокол. Инквизитор добрался до металлических ворот в старой стене сада. За ними раскинулись джунгли, где под сумрачной сенью деревьев кишели насекомые.

Языки пламени клубились вокруг. Он открыл ворота и шагнул вперед.

– Наверное, у вас бывает много дел наподобие моего, – фыркнул крошечный старичок, сидящий с другой стороны стола.

– Дел? – переспросил Эйзенхорн.

В комнате царили полумрак и прохлада, как будто за окнами шел дождь или они пропускали мало света. В большом богато украшенном камине, похоже, не разводили огонь уже несколько сотен лет. Позолоченные часы на нем тикали медленно и размеренно, словно одно из насекомых в джунглях. На грубом ковре, покрывавшем деревянный пол, стояли стол и два простых стула.

– Можете присесть, – предложил старичок. – Если хотите, конечно. Устраивайтесь поудобнее. Нам предстоит разговор.

Эйзенхорн сел. Своего собеседника, сморщенного и ссутуленного, он с трудом различал среди складок дешевой поношенной мантии.

– У вас много дел вроде моего, – фыркнул тот.

– Я не понимаю…

– О, я уверен, что вы понимаете. Прекрасно понимаете, уважаемый. Вам просто все равно. И поскольку вам все равно, вы не хотите вспоминать.

– И что же я должен вспомнить?

– Людей, которых вы погубили, – сказал человечек. – Сколько их было? Со счета сбились? Но, я уверен, вы помните самых примечательных. Понтиуса Гло-то уж точно. Его поимка возвысила вас. Или сломала? А что с остальными? Не такими приметными, а? С небольшими делами? Незначительными? Что сталось с невиновными? Вы их помните? Или все они – просто лица, мелькнувшие на миг перед глазами?

Вы помните меня?

– Я помню эту комнату, – ответил Эйзенхорн. – Помню часы, что тикают, как…

– А, значит, комнату вы вспомнили? Как мило! Конечно, вы помните ее. Ведь именно сюда вы их приводили. Всех. В эту комнату и в тысячи других таких же. Комната для разговоров. Комната, в которой медленно растворяется человеческая жизнь. И сколько жизней на вашем счету? Скольких вы сюда привели? Нет, не известных злодеев, а таких, как я. Неудачников. Тех, кто попал сюда с улицы из-за какого-то мелкого нарушения и обнаружил, что здесь от них не останется ничего. Ни гордости. Ни надежд. Ни грез. Ни средств к существованию. Ни имущества. Ни жизни. Вы хоть раз о них задумывались?

– Я не помню вас.

– Вот об этом-то я и говорю, дознаватель. Все еще дознаватель? Тогда было так. Но я уверен, что с тех пор все изменилось. Кто вы сейчас?

– Никто, – сказал инквизитор.

– Значит, уважаемый, мы поменялись местами. Потому что в прошлый раз, когда мы встречались, я был для вас никем. Меня зовут Им. Что-нибудь вспоминаете?

– Нет.

– Ну конечно нет. Вы всегда хорошо делали свою работу. Очень хорошо. Даже превосходно. Сказать почему?

– Полагаю, вы скажете в любом случае, мастер Им.

– Потому что вам все равно, – сказал человечек за столом. – Вы не испытываете угрызений совести. И это позволяет вам выполнять работу с абсолютной целеустремленностью. И никакие сантименты не могут встать на вашем пути.

– Драшер говорил то же самое, – пробормотал Эйзенхорн.

– Драшер? Это ваш друг?

– Нет.

Им ухмыльнулся:

– Я знал, что вы так ответите. Потому что у вас нет друзей. Никто не сближается с вами. Вы никого не подпускаете. Связь с кем-то была бы проявлением слабости. И потому сотни тысяч людей прошли через эту комнату, вы уничтожили всех и теперь даже не можете вспомнить их имен. Итак, бессердечность – причина вашего успеха в работе. Но возникает вопрос: зачем вообще все это делать?

– Зачем это делать? – переспросил Эйзенхорн.

– Да, да! Продолжать. Зачем посвящать свою жизнь защите человечества, если при этом не можешь позволить себе сблизься ни с одним человеком?

– Служба в ордо сопряжена с трудностями, – сказал Эйзенхорн. – Чем-то приходится жертвовать. Приходится держаться в тени, вдали от остальных. Это…

– Чушь! – отрезал Им. Он побарабанил костлявыми пальцами по столешнице. – По-вашему, уважаемый, Губительные Силы – угроза?

– Да.

– Как инфекция? Болезнь? Которую можно получить даже при кратком контакте с носителем и нельзя вылечить?

– Да, – повторил инквизитор. Тиканье-стрекот часов скребло по его разуму. – Это величайший ужас варпа. И он никогда не покинет человека после того, как коснется его. Скверна неминуема.

– И тем не менее он коснулся и вас.

– Это неизбежно при моей работе.

– Верно, – согласился Им. – Так же верно и то… Да вы и сами знаете что… Все инквизиторы умирают. Они по большому счету имеют срок годности. Их работа… как бы сказать… пятнает их. Они и сами становятся носителями болезни. Заражаются, выполняя свои обязанности. Независимо от целей и верности идеалам, все в итоге заканчивают одинаково. Я прав?