Макарыч
Шрифт:
Макарыч оглядывал знакомое, но уже ставшее чужим зимовье. Чужие руки сняли со стены иконы. А на лежанке, которую любил Акимыч, сушились сапоги. Чужие, корявые. Может, и неплохой человек новый лесник. Но зачем так быстро разрушил он привычный мир Акимыча? К чему по-грубому вмешался в него? От этого изба, и та съежилась. На себя не стала походить. Макарыч глянул на стол. Заметил хлопоты хозяина. Удивился.
— Зазря ты ето.
— Почему?
— Не до едова.
— Напрасно. В дорогу надо сытыми отправляться.
— Сыты
— Все умрем когда-нибудь.
— Не об кажном жалковать станут.
— Живому о жизни думать надо.
— Смертному о смерти забывать грешно.
— Но тогда жить будет скучно.
— Веселье — миг.
— Его и ценить надо.
— Не наставляй, не батюшка. Я ить, поди, от тибе годами вполовину поболе. Знаю, што почем. Каво ценить, каво закинуть надобно — давно нам ведомо. Нонешние все в умники лезуть. Хочь в голове, окромя шелудивости, ни хрена не сыщешь. Ровно мы старые зазря свое отмаялись. Суютца не в разговор — в душу. И все без спросу, поганцы. Будто так спокон веку заведено.
Мужик заерзал на лавке. Отвернулся.
— А я и не поучаю. Хотел помочь.
— Чем жа?
— Не знаю.
— Нам едино всем ето горе. В ем ты не подмога, не утеха.
— У меня, когда на фронте был, многие на глазах погибли. Жаль. А что сделаешь?
— То хронт.
— Этот же Акимыч немолодой был. Слышал я.
— Ну дак што?
— Наверное, время его подошло?
— Чево?
— Умереть.
— Холера безголовая. Поди, с тобой рядом толковая мужики сгинули. Им ба жить. Ан ты, дурак, не сгинул. Верно ли эдак-то?
— Да хватит вам! Давайте помолчим. Может, и не придется больше побывать здесь. А вы сцепились. Нашли время! — вмешался Колька.
Макарыч сконфуженно смолк. Хозяин закурил. Поглядывал на всех зло, отчужденно.
Авдотья посмотрела в окно. Там над тайгою собирались дождевые тучи.
— Можа, в путь с Богом? — робко спросила она Макарыча.
— Вообще-то пора, — поддержал ее Колька.
— Сбирайтесь в телегу. Пойду за конем, — встал Макарыч.
Не прощаясь с хозяином — не мог забыть обиду, он шагнул за порог. Колька с Авдотьей вышли тут же.
Колька не захотел возвращаться домой в зимовье. Узнав об этом, Макарыч даже с лица сменился. Но парень не шутил:
— Надо мне ехать. Пора. Понимаешь?
— Чево жа, уразумел враз.
— Не обижайся.
Сопнув носом, Макарыч за кисетом полез. Чтоб задавить, не выдать горе свое стариковское.
— Знать, осерчал?
— Да нет, я сразу говорил тебе.
— А на дорогу деньги надоть. Возьмешь и в обрат. Держать не стану.
— Доехать хватит.
— Хочь харчей прихватишь.
— Ни к чему.
Лесник вздохнул. Понял, что уговаривает напрасно.
— Не обессудь. Воля твоя. Коль чем забидил, не поминай лихом.
— Все нормально.
— Ну, прощевай. Прописывай, как чево.
— Ладно.
— А ждать тибе кады?
Колька замялся.
— Наверное, не скоро.
— Пошто?
— Закончу, уж тогда.
— Сустренимси ли на етом свете? — опустил голову Макарыч и слез с телеги.
— Встретимся, отец, ты не бери плохое в голову, — попытался утешить Колька.
— Кабы подвезло.
Колька взял в руки чемодан. Ткнулся в щеку Макарыча. И ушел.
Лесник долго смотрел ему вслед. Парень шел, не оглядываясь.
— Чево теперича с ево? Какой спрос? Вырос, оперилси и упорхнул с роднова гнезда. Добро, коль навестит. А може статца, забудит навовси. Оно б и ладно. Память не выпросишь, ежли душа лежать не станить. Абы удачлива была твоя планида, — шептал лесник.
Он сел в телегу. Прикрикнул на коня. Конь нехотя поплелся по дороге. Словно тоже о чем-то размышлял, думал.
До глубокой осени Макарыч пропадал то на речке с новой бригадой, то обходил участок. В зимовье бывал редко, недолго. Марья сама заготовила на зиму орехи, грибы, ягоды. Лесник не видел, не замечал, как сдала жена за это время. Она уже не просила побыть дома. Смотрела на мужа так, словно на всякий случай прощалась с ним. Макарыч этого не почувствовал. Да и Марья знала, как ему трудно усидеть дома без дела, да еще когда на душе худо. Знала, сказывается тоска по Акимычу, Кольке, не захотевшему приехать домой. Ведь вон сколько времени прошло, а парень не прислал ни одного письма. Молчит. Макарыч о письмах его уже не спрашивал. Знал, видел все по глазам Марьи. Пришло бы — не молчала. Он старался не вспоминать о парне. Не хотелрасстраивать себя и жену. Потому в село не ездил. Лишь ночами иногда закуривал трубку. Ей одной он доверял свои беды, сомненья, свои тревоги. Знал: трубка не выдаст.
В эту пору никто не мог застать лесника дома. Ни председатель сельсовета, приезжавший к Макарычу по каким-то важным делам. Ни директор лесничества.
— И где это его носит? — удивлялся Евгений Иванович.
— Кто знает, может, в устье ушел с мужиками. А может, в обходе, — вздыхала Марья.
— Силен! В такие годы, а ему сноса нет! — завидовал директор.
— Та сила его на завязках еле дыхает.
— Не скажите. Помню, как на обходе он меня измотал. Я умучился, а Макарыч хоть бы что!
— С непривычки и устать не грех. Мой-то в тайге вона сколь. Вся жисть в ей.
— Дома не сказал, когда будет?
— Не-е. Про то не выпытываю.
— Почему?
— Осерчает. Не по душе ему бабий спрос.
— А если придут? Спрашивать станут о нем. Тогда как?
— Нехай сами ищут. Мне неведомы его пути.
Директор только головой покачал.
— Макарыч сказывал, в тайге, что в судьбе — не угадаешь. Вдругорядь думаю — с неделю на участке пробудет, а глянишь — в обрат домой воротит на другой день. И наоборот случалось. Потому обещать не любит. Заведомо дней не сказывает. Да я уж и свыклась.