Макарыч
Шрифт:
Та удивленно разглядывала старика.
— На што мому пацану голову засорять? Пред кем ен горло драть должен? Ен мужик, а не клован. И я не дозволю пустым баловать.
— Зачем же так? Коля хорошо поет. Вот останьтесь и послушайте. У нас все мальчики и девочки в концерте участвуют.
— Ты, едрить тя в лапоть, подраскинь мозгой, как мы с им в ночь поедим? Ить путь не близкий.
— У меня заночуете. А завтра…
— Эх! Да што с. тобой долго толковать? Уломала, — махнул рукой Макарыч.
Он
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Макарыч и сам не знал, почему вдруг вот так внезапно брызнули из глаз слезы.
«Колька, Колька, зачем разбередил душу, зачем напомнил?» И Макарыч, сморкаясь в полу рубахи, благо в зале темно, выдавился из клуба. А в коридоре его нагнало:
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего, жалею ли о чем?
Лесник отошел в сторонку. Присел на траву. Закурил. На душе свербило, будто кто из шалости сыпанул туда жгучего перца добрую пригоршню. И не спросил, не подумал, как дышать-то теперь? Сквозь горячий туман видел Макарыч, как луна, смешной желтый цыпленок, почему-то плачет. То ли с устатку, то ли со старости блажь нашла.
Макарыч долго сидел, задумавшись. Вдруг нaсторожился, прислушался.
— Парнишка тот на моего похож чем-то. Сам не знаю, но таким же вот должен быть. Сбежал куда- то. Не усмотрел я тогда.
— Откуда твой тут окажется? — говорил второй голос.
— Да вот и сам думаю. Фамилия не моя, а звать тоже Колькой.
— Терять плохо. А находить порой куда хуже. Сколько ты его не видел?
— Лет шесть, примерно.
— Ого! За такое время он тебя давно забыл.
— А я напомню…
— Яте, кобель, напомню! — Макарыч в один прыжок оказался около. Ударил Потапова в скулу. Резко: — Паскуда! Янапомню.
Второй замахнулся, но тут же слетел с ног, коротко тявкнул, отполз в сторону. И сел там, по-лягушачьи раскрыв рот. Потапов все же успел подвесить Макарычу под глаз. Тот, потирая ушибленное, буркнул:
— От погань! И дратца не могуть. Скопом норовят. Что шпана подворная.
И, поплевав на полу рубахи, протер заплывающий глаз. Они не сразу заметили, что Колька уже вышел из клуба.
— Коля! — позвал его Потапов.
Мальчишка шагнул было к нему. Но вдруг резко повернулся, бегом бросился к Макарычу.
— Пап, поедем домой!
По дороге Колька пел ту же песню. А Макарычу все виделся книжник: ободранный, почти прозрачный, он сидел на нарах; как кузнечик, подтянув коленки к самой бороде, и пел:
«Я б хотел забыться и заснуть…»
Макарыч почувствовал, что глазам снова становится жарко. Он откинулся в телеге. Уставился на небо. Луна сражалась с тучами.
«Что, брат, и тибе достаетца?» — подумал старик и тихо сказал:
— Тут вот вся душа в синяках запеклась. Рожа- то ладно, Бог с ей. Заживеть.
— Что? — спросил Колька.
— Да это я так, — сконфузился Макарыч.
Он вспомнил, что сегодня Колька впервые назвал его отцом, и теплая волна разгладила морщины на лице. Будто кто родной провел по ним ласковыми руками. Успокоил. А дорога подкидывала телегу, трясла, раскачивала, баюкала, тараторила.
— Ты спи, отец. Тут я и сам справляюсь. Дорога мне ведома.
Разбуженная весной ночная тайга дразнила запахами. При седом свете луны она оказалась загадочной. Словно невеста под фатой. Макарыч не выдержал:
— Погодь малость. Пойду отдыхну на травушке.
Он засучил корявыми пятками по непримятой
траве. Как будто она, ершистая, виновата в его безвозвратно промелькнувшей молодости. Старику было не до мести. Он знал: живое для жизни рождается. А потому радовался каждому дню, подаренного ему судьбой. Он сел на обомшелый пень. Отсыревший табак горчил, шипел. Дым щекотал ноздри.
— Эх, табак и тот заплесневел. Забыл просушить. Да што там табак, душа гниет. Вон мужики- то по весне не то своих, а и чужих баб имеют, тут жа ровно выложенный пес. Печь и та не греет. А леты-то растуть. Вона ужо бородища вымахала по пуп. Бабы пужаютца. А ить понарошку рашшу. Мол, мужик я ишо, — бормотал лесник. И вдруг заслышал легкий шум белки на дереве: — Ну, што, касатка? Ухи навострила. Живи, дуреха. Жируй покудова в силе. Не то пропадешь ни за понюшку. Бобылкой плохо оставаться.
— Отец! — послышалось с дороги.
Макарыч подморгнул зверьку и торопко затру сил к телеге.
— Колюшка, иду! — крикнул он, по-медвежьи раздирая подвернувшийся под руку куст. Выдравшись из него, по-козлиному сиганул через канаву. В спутавшейся бороде старика застряла ночная бабочка.
— Тож мине, гнездо выискала. Поди за чучело приняла, — рассмеялся и перекинулся в телегу: — Трогай, Серый, трогай, голубчик!
И снова тайга обняла крепко, как баба, наскучившаяся по ласке. Каждый лист дрожал. Тайга дышала тихо, ожидающе.
Склонив голову на бок, о чем-то ребячьем задумался Колька. Неторопко бежал Серый. Как падай, пускавший из соломины мыльные пузыри, радовался кольцам дыма Макарыч. А на них во все глаза смотрела любопытная луна.
«Ну ить ты жа не хранцуженка, че смотришь, зенки вылупила, тя и в бок ткнуть нельзя? Хоша и жирнуща, што свинья. За баловство вона куды те загнали. Шибко, видать, нашкодила. Да што с вас, баб, и спросу. Вот и глазей типерича. Завидуй всем. Коли путево не жилось», — ругал старик луну.