Макарыч
Шрифт:
— Ему за то ответ держать придется на том свете.
— Что тот свет? Он тут живет сладко. Мертвому какая разница? Ни в Бога, ни в черта не веря. Он и меня высмеивал, когда я крестился.
— То-то дурной.
— Да хватит. Ну его. Не хочу вспоминать. Лучше б такой умер.
— Не бери грех на душу. Да не изводись, пошли-ка в избу, — потянул старик Кольку.
В избе тот сразу прижался к Макарычу. Вцепился, как когда-то, в его руку. В лицо заглянул:
— Я насовсем твой?
— Истинно мой.
—
— По свету отправимси.
— Сейчас.
— Дорога паршивая. Марье плохо станет. Погодим малость.
Колька с тяжелым вздохом сел рядом. А у Макарыча с души ком свалился. Понял: не сговорил, не сманил Акимыч пацана.
Марья приготовила Кольке постель. Позвала. Тот лег. Но не уснул. В избушке словно что-то надорвалось.
— Може, перетолкуем? — предложил старик Макарычу.
Вдвоем они вышли из избы.
— Ты внучонка оставь.
— Не сума переметная. Дите. Свой разум имеет. К мине привык. Тя позабыл. Отдать не могу.
Прикипел к ему. Да и на што тибе? Ученье мальцу надобно.
— Явыучил своево. Себе ж на шею.
— Оне разный, потому не обессудь. К тибе Кольку не тянет.
— Почему ты хулишь меня? Почитай, сколь годов минуло? Осмотреться ему надо. Тебе-то нынче легше. Марья есть. А у меня?
— То Господь рассудит. Схочет, нехай останетца, — дрогнул голос Макарыча.
— Не уломал я. Ты подмогай. Марью-то тебе я сговорил. Колька-то мне все ж свой, кровный. Иль души в тебе нет?
— Будя! Как сам порешит. Силом мил не станешь, — рубанул Макарыч.
Взъерошенные, что коты после драки, вошли они в избу.
Марья не спала.
— Тихо! Плохо парню-то, жар у него появился. В горячке мается.
Все склонились над Колькой. Во сне он тихо постанывал. Лоб и волос взмокли.
— Скорей, Серый! Отец, погоди меня! — закричал он неожиданно громко.
— Пробудить надо. Снадобья дам. Нехай охолонет.
— Колюшко, — тронул за плечо Макарыч.
Тот враз открыл глаза. Глянул непонимающе.
— Подымись-ко.
Акимыч достал из-под стола запыленную банку. Налил из нее. Протянул мальчишке.
— Не хочу.
— То женьшень. Попей маленько.
Сделав несколько глотков, мальчишка подозрительно оглядел всех и спросил:
— А что это вы так смотрите?
— Хворый ты, — сказал Акимыч.
— Не верь ему. Я не больной. Он нарочно. Оставить меня хочет, — Колька рванулся к Макарычу.
— Охолонь, не оставлю. Поутру поедем. Спи.
Акимыч всю ночь просидел около спящего
внука. Гладил ершистые волосы и беззвучно прощался с внуком.
«Хоть свидеться пришлось и на том тебя благодарствую. Верно, больше не доведется. Годы поедом силы поели. Перед кончиной за твое здравие помолюся. Охолодел ты и ко мне. Знать, и на могилу не придешь. Ну да Господь с тобой. Коль душа холодна — родство
Заглянуло в окно серое утро. Неприветливо царапался в стекла нудный дождь. В тайге стыли деревья, стыла трава.
— Погодили б. Што в непогодь маяться, — просил Акимыч. — Марья ногами изведется в пути. Ее пожалейте.
— Поедем, — вмешался Колька.
— Чем обидел тебя? Не гнушайся домом моим. Ты свой в нем. Поспеешь меня покинуть. Може, не приведется боле, в остатний час свиделся.
— Марья, как ты? — спросил Макарыч.
— Подождать бы.
Колька отвернулся к окну, он никого не хотел видеть. Понял: тетка предала его. Но перечить не стал. Акимыч растопил печь. Марья стала готовить завтрак. На сытый желудок Макарыч рассказывал о своей жизни.
— Помню, как опосля каторги на волюшку вы шел да в магазин забрел. Глядь, а там масло коровье. Купил два фунта. И тут же слопал. Без хлеба. Баба торговка на мине, как на бешенова пса глядела. Прямо в рот. Чудо ждала. Оно и приключилось. Только с другова конца. Видать, брюхо от жирнова отвыкло.
— Со мной и тово срамней сдеялось. Притащил к купцу Сазонову пушнину. Товар начал приглядывать. Ну, а опрежь спирту выпил. Нутро-то и зашлось, ровно уксусу хватил. Ни дохнуть, ни чихнуть. Пена што с коня пошла. Очухался под забором. Поначалу-то не сообразил. В лавку к купцу направился. В середке у меня, ровно коты свадьбу правили. В глазах рябо. К купцу ввалился, а он от меня попятился. Крестится. А хозяйка ево без дыху — плюх на зад. Я не докумекал, а Сазонов пальцем на мой пуп кажет. Глянул. А я в исподнем. Сраму не оберешься.
— Товар-то к чему? — перебил Макарыч.
— Мальцу под гузно. Мокрил он ежечасно.
— И што?
— Да ништо. Дал Сазонов ситцу да рубаху грехи прикрыть. Василинка-то смеялась опосля. Ну, правду бают, беда единой в дом не ходит. Тот супостат, што пожаловал к нам с переписью, у мине почти всех соболей взял. В подарок за молчанье о Василинке. А потом… Пришлось в долг к Сазонову залезать.
— То зряшный стыд, што в долг. Кажный день у судьбы в долг берешь, — встрял Макарыч.
— Мне уж жизнь не мила. Толку в ней нету.
Маялся досыта, радовался впроголодь.
— Зато людям много сделал. Выхаживал и старых и малых, — перебила Марья.
— А-а, — отмахнулся старик. — Добро бы впрок шло, ан нет. Не завсегда.
И вспомнилось, ему, как пришла однажды к нему девка. В ноги упала. Заголосила истошно. Спасти просила: «Свадьба скоро. А я брюхатая. Помоги от дитя ослобониться. Не то свекровь с мужем со свету сживут». — «Приплод-то чейный?» Девка глаза потупила. Замялась. Скраснела. Глазами в угол зыркала: «Не от будущего мужа. От любого». — «А где он?» — «Занятой».