Макошин скит
Шрифт:
Посмотрела строго на притихших женщин.
Молча направилась на свое место – во главе стола, Карина не заметила, что там стоит лавка и приготовлены приборы.
Проходя мимо девушки, матушка покосилась на ее тарелку, кружку с водой. Спросила холодно:
– Отчего молока не дали Агате?
Млада отозвалась:
– Воды попросила.
Клавдия, мстительно взглянув на девушек, уточнила:
– Отказалась она. Говорит, не пьет…
Ефросинья села на свое место, наложила кашу, придвинула ломоть хлеба. Взяв с тарелки кусок сыра,
– Это правда? – светло-голубые глаза, словно льдинки, посмотрели в упор.
Карина почувствовала, как по спине стек холодок, будто эти льдинки за шиворот кто подложил. Сглотнула.
– Да нет… Не то, чтобы я…
Ефросинья перевела взгляд на Младу:
– А ты почто ее прикрывать вздумала?
– Я просто сказала, что она воду попросила, потому что она попросила.
– А о том, что прежде от молока отказалась, не сказала…
Млада замолчала, закусив губу, опустила голову. Пальцы вцепились в полотенце – Карина видела, как побелели костяшки. Женщины за столом притихли, перестали жевать. Ефросинья смотрела на Младу, ждала ответа. Карина беспомощно оглядывалась, она понимала, что происходит, что-то ужасное, заставившее всех сидеть, словно кол проглотили.
– Матушка Ефросинья, это моя оплошность, не вините Младу. Она ж не со зла…
– Еще бы она со зла, – матушка цокнула языком, вытаскивая застрявший между зубами кусок сыра.
Карина взмолилась:
– Я же не знала, что отказываться нельзя. Я просто с детства молока не пью.
Ефросинья скользнула по ней взглядом:
– И кашу не ешь, небось?
Карина с опаской кивнула:
– И кашу, – оглянулась на Младу, – такую не ела, мама в нее яблоки добавляла, курагу.
Ефросинья усмехнулась:
– О том забыть можешь. Мамкино меню дома будешь потчевать, больше ценить станешь…
– Матушка Ефросинья…
Женщина не позволила договорить:
– То, что за Младку заступилась, мне любо, за то хвалю. Что норов свой показываешь, за то наказана будешь, сперва не строго, потому что по незнанию и недоумению. Но впредь знай – что дали, то и едим-пьем. Разносолов у нас тут не водится, радуемся тому, что Бог шлет. Он пока к нам милостив, с голоду не пухнем. Но гневить его тоже не стоит.
– Простите, матушка, – Карина растерянно опустила глаза.
Ефросинья будто ее не слышала, продолжала в том же холодно-обстоятельном тоне:
– Что же касается тебя, Млада, то вижу вранье в тебе еще глубоко сидит. – Карина отчетливо услышала сдавленный вздох, который вырвался из груди новой знакомой. – Вечером подойдешь ко мне. Будем думать, что с тобой делать.
Млада кивнула.
– Что же до тебя, Клавдия…
Женщина, сидевшая до этого с спокойным и самодовольным видом, встрепенулась.
– А я-то чего?
Ефросинья посмотрела на нее, будто пощечину дала, повысила голос:
– Будто не понимаю я, с чего вдруг такая внимательность и желание рассказать, на чем Младка споткнулась? Думаешь,
– Не думаю, – Клавдия потемнела лицом.
– То-то же… Уж не знаю, с чего ты надумала с Младкой счеты сводить, но знай, не терплю я гневливости. То грех не меньший, чем вранье или прелюбодеяние.
– Да, матушка…
– На ближнюю заимку поедешь.
Клавдия округлила глаза:
– К-ка на заимку? За что?.. Сегодня?
Ефросинья снова посмотрела на нее. Прижгла ледяным взглядом:
– Ты еще и спорить со мной вздумала? Сбирайся сказала!
Клавдия, зыркнув на Младу, резко поднялась и вышла из избы. Ефросинья проводила ее взглядом, добавила оставшимся:
– А вы чего клювы пораскрывали? Вас дела не ждут, сестра Ольга послушания не назначила вам?
Женщины хором забормотали:
– Назначила, назначила.
– Ну так заканчивайте трапезничать и принимайтесь, работа сама не сделается, грех из душ ваших ленью не выбьется. Младка, тебя это тоже касается. Вечером ко мне зайдешь, после вечерни. Вон с Агатой и заходи.
– Хорошо, матушка.
И Млада, подобрав подол, ссутулившись, торопливо выскользнула из избы.
Глава 4. Локация
Конец апреля, Смоленск
Ночью Рафаэлю снова снилась заброшенная часовня. Было темно и сыро, тянуло запахом прошлогоднего мха и прогнившими грибницами. Под ногами – он ощущал это отчетливо – склизкая, жирная от влаги земля, едва прикрытая темно-бурыми, наполовину истлевшими листьями. Раф видел урывками, словно нацепили на лоб светодиодный фонарь, старенький и подслеповатый, и он в кромешной темноте бросал тощий луч вокруг, выхватывая то голые ветки, то осыпавшуюся кладку.
Но он знал – он не один. Он слышал чужое дыхание рядом, чувствовал присутствие.
Нет, страха не было. Была растерянность и желание понять.
Странное место: потемневшие от времени камни, стертые ступени давно покинутого и разрушенного дома, стены, покрытые мхом. За высокой аркой – мрачная темнота заброшенного помещения. Иногда свет выхватывал движение в глубине, потемневшие лики с нечеловечески большими глазами. В проеме мелькнул женский силуэт – девушка стояла спиной, на фоне черного провала двери. И будто бы собиралась войти внутрь. Собиралась, но не решалась.
Рафаэлю показался знакомым этот жест неуверенности – вскинуть руку, желая будто бы поправить волосы, но рука застывала в воздухе, а через мгновение безвольно опускалась.
Сердце забилось отчетливее, кровь запульсировала в висках, будоража неясное воспоминание.
«Эй, кто ты?», – голос не слушался, упирался в преграду, звуки вязли в зубах.
Рафаэль почувствовал, как стало жарко – стены здания осветило оранжевым, от углов потянулись языки занимающегося пламени.
«Стой!» – еще одна безуспешная попытка закричать.