Макошин скит
Шрифт:
– Ох и влетит нам из-за тебя, – темноволосая девушка поправила платок на голове, надвинула на брови, собрала багром отплывшую одежду, прибила к деревянному мостку.
Ее напарница, смешливая девушка-подросток все больше улыбалась, чем работала сегодня. Она подставляла солнцу веснушчатое лицо и без устали болтала.
– Да ничего не влетит, вот сколько настирали! Послушание выполнили, отчего не расслабиться? – помолчав, изучая свою подругу, она спросила: – Агата, а в миру тебе как звали?
Карина осторожно, чтобы не поскользнуться на влажных, потемневших от времени досках, отозвалась:
– Тебе-то что?
– Да интересно просто. Все послушницы от мирских имен отказываются, зовутся, как матушка Ефросинья прикажет. У тебя совсем чудное имя. Значит, и в миру тебя звали чудно. Поэтому и спрашиваю. Интересно ведь…
– Ничего интересного. У тебя имя интереснее: Млада. – Темноволосая, наклонившись, достала несколько рубашек, принялась отжимать. Покосившись на подругу, бросила: – Ты так и будешь трепаться или поможешь?
– Пожалуешься? – девушка не шевелилась. Только теперь яркие, будто весеннее небо, глаза, искрились от настороженного удивления.
Ее подруга вздохнула, снова вернулась к своему занятию:
– Дура ты… Сама знаешь, отречение от мирского – часть послушания. А ты меня во грех вгоняешь своими расспросами. Не хорошо. Я тебе о твоем имени не спрашиваю ведь, вот и ты не спрашивай.
Девушка пожала плечами:
– А чего тут говорить, в этом тайны нет. Имя настоящее, мамой-папой данное…
Темноволосая покосилась на нее подозрительно, но новых вопросов не задала.
Любопытная напарница соскользнула с пригорка, приблизилась к кромке воды. Подобрав длинную юбку и закрепив подол на поясе, подтянула к себе небольшое полотенце-рушник с вышивкой по краю. Скрутила ткань, наблюдая, как прозрачная вода возвращается в реку. Добавила примирительно:
– Почему сразу дура? У всего есть прошлое. У тебя. У этого ручья… Прошлое идет за нами, как его не назови, не отпускает.
– Потому что болтаешь много. – Карина пожала плечами, вздохнула, но сказанное Младой засело под сердцем. Девушка какое-то время полоскала белье. Покосившись на напарницу, все-таки спросила:
– А отчего у тебя имя осталось? Матушка Ефросинья вроде бы строга с обетами.
Млада небрежно пожала плечами:
– А у меня обет в другом.
Карина закусила губу. Отжав несколько рубашек, расправила их и резко встряхнула, расправляя складки. Влажное белье выбросило веер мелких брызг, засверкавших золотом в весеннем солнце.
– А в чем же тогда? – не выдержала, спросила.
Млада фыркнула:
– Кто-то говорил, что следует послушанию и любопытный нос не в свои дела не сует… – Посмотрев на девушку, примирительно отозвалась: – Ладно уж, скажу.
Оглядевшись по сторонам, наклонилась к Карине, одновременно вытягивая из-за пазухи тонкий шнур. Разжав ладонь, сунула Карине под нос болтающееся на нем обручальное кольцо.
– Видишь?
Темноволосая кивнула, затаила дыхание. Млада распрямилась, спрятала украшение обратно.
– Имя мое – мой крест. Я ж уголовница, Агата, воровка. Сюда мужем на исправление прислана.
– Мужем? Это ж сколько тебе лет? – Карина недоверчиво нахмурилась.
Млада посмотрела свысока:
– Двадцать два. Не веришь?.. А на сколько тяну?
Девушка растерялась.
– Ну, не знаю. Я думала, тебе лет 16…
Млада присвистнула. Отжав еще несколько вещей, с размаху бросила их в корзину.
– А это у меня кровь такая. И мать такая, и тетка, и бабушка, говорят, в свои шестьдесят на сорок тянула… Кровь цыганская. Мое проклятье, – девушка закусила губу. – Все, что плохо лежит, к себе прибираю. Особенно золотишко. И колечко это, – она кивнула себе за спину, – из ворованного золота сплавлено.
Она остро глянула на Карину, прищурилась. Та задумчиво перекладывала вещи в корзине, молчала.
– И чего тебя сюда, насильно привезли?
– Ну, отчего насильно?.. Муж сказал: или сюда, или в тюрьму. Я, видишь ли, у его золовки кое-чего взяла, – девушка вздохнула, – Выпрямившись, уперла кулаки в тощие бока: – Не выдержала. Бес попутал, однозначно. Сколько раз я эту чертову заколку на ней видела, сколько раз в руках держала, ни одна крамольная мысль не пошевелилась. А тут в гости к ним приехали… А у них дом богатый… Муж ее в администрации работает, сама понимаешь… Ну вот, приезжаем, я в дом первой вхожу, мой Гриша у машины замешкался, сигареты искал. И вот захожу и вижу, как золовка буфет запирает… И, заметив меня, аж побелела вся, съежилась… и так бочком-бочком – в кухню. Спряталась. И до того меня злость и обида взяла, что…
Девушка махнула рукой.
– Ну так если ты воровала, наверно, естественно, что люди ценности перед твоим появлением припрятывали, нет?
– Вот! В самый корень смотришь! Я ж до того раза никогда ничего чужого и не брала. Но разве кого убедишь, раз цыганка – значит, воровка. А тут, как увидела, что эта стерва свое шмотье прячет от меня, так и взыграло во мне. Увидела на столике заколку для волос, обычная побрякушка, думала. А она антикварная оказалась.
Она опустилась на корточки, подняла с берега камушек и со злостью запустила в воду – камень, скользнув по темной поверхности, как капля по раскаленной сковороде, долетел до середины реки и, булькнув, утонул.
– Золовка сразу на меня показала. Муж мой, Гришка, красный весь, как рак, взял мою сумочку, вытряхнул косметику мою, платочки бумажные, мусор всякий вроде транспортной карты… и заколку эту.
Они помолчали.
– Да-а, – протянула Карина. – Неприятная ситуация…
Млада кивнула.
– Гриша сказал, что или я сюда, к Ефросинье, на исправление и замаливание грехов, или разводится со мной… Ох, наревелась я тогда. От обиды. От глупости своей… – Девушка вздохнула.
– Поэтому тебя имя Ефросинья оставила?