Макс Сагал. Контакт
Шрифт:
— Глуп ты еще, устава не знаешь. А в армии что главное? Уважать начальство! Этому учат постепенно. На срочной выбивают понты гражданские — закаленными делают, к защите родины готовыми. А чтобы заиметь честь родину защищать, надо и в грязи полежать и с ботинком зубами встретиться. Знал я, что с тобой проблемы будут, но надеялся, ты сам за голову возьмешься, осознаешь свое место с народом. Так что будет тебе ускоренный курс молодого бойца.
Капитан убрал ногу. Сагал выдохнул. Поерзав на табурете, проверил — цело ли хозяйство.
— Я рабом твоим не стану.
— Это
— Не брызжи. Он же тебя провоцирует. Не видишь, в голове у него ни родины, ни флага — пустота одна. Но ничего, я научу тебя любить родину, и армию, и начальство. Считай это оздоровительной терапией, человека из тебя будем делать. А то привыкли московские интеллигентишки к хорошей жизни. Забыли, благодаря кому ходите и дышите на свете белом, кто у вас за спинами стоит с оружием в руках. Не цените, свысока глядите на нас. А как загорится под жопой, так бежите сразу подпаленные.
— Арсений Иванович, что-то вы притихли там, — обратился Сагал к Брадинкину. — Между прочим, тут ваша профессиональная помощь нужна. Капитан не в себе.
Артист от изумления хохотнул и сразу проглотил.
После такого и звука из онемевшего рта Брадинкина не могло вырваться.
— Я вот никак не пойму, откуда в тебе эта смелость, граничащая с сумасшествием, — Капитан наклонился к Сагалу вплотную. — Думаешь, тут все еще действуют законы? Ударили по щеке, а ты заявление в полицию понесешь? Ты в армии! А в армии закон один — приказ командира. Здесь я издаю законы, а ты исполняешь. Говорю сидеть — сидишь, лежать — лежишь, а если скажу землю жрать, спросишь — чайной ложкой или столовой.
Артист поддакивал.
— У таких, как ты, с детства все на блюдечке — хлеб, икорка — и не раз в год пластмассовая, а настоящая, когда захочешь. Мамочки твердят вам, что вы уникальные, особенные. А потом вырастает условный Макс, и ничего для него не важно, кроме себя. Хоть потоп, вещички собрал и только пятки сверкают, сбежал туда, где теплей. Трусость он считает «свободным выбором». Такие понятия, как честь, совесть, патриотизм — ему незнакомы. А ведь именно они тысячелетиями помогали нашему человеку выживать в кольце врагов. И теперь у меня для таких, как ты, плохие новости. Враг на границе силен настолько, что бежать некуда. Выбор только один — встать под ружье и, если родина потребует, — сдохнуть.
— Родина говорить не умеет, у нее нет языка.
— Сколько же дерьма у тебя в башке. Но ничего, есть лекарство, которое очистит тебя. Скажи, Артист, что лучше всего очищает заблудшую душу?
— Боль, товарищ капитан.
— Да, боль, она бодрит как холодный душ — смывает вредные принципы. И только по-настоящему сильные излечиваются. Деда моего на войне фашисты месяц в плену мучили. Отбили руки, кислотой поливали, сломали все пальцы. Он так и не сдал, где наши наступление готовили. Фашисты уничтожили его тело, но дух не сломили. Его на расстрел повели, а он вырвался, одними ногами задушил мучителя, захватил радио и вызвал огонь на себя. Так его наши геройские «Катюши» вместе с фашисткой тварью и завалили в один ров, — капитан расстегнул куртку, вытащил из-под кофты повязку на шее — на ней звезда героя. — Отец-алкаш за водку продал уроду, а я нагнал урода и вломил ему так, чтобы понял — награды героя могут носить только потомки.
Капитан кивнул Артисту. Сагал, ожидая ударов, вскинул руки, закрывая голову. Вместо этого Артист развернул его на табурете, начал стаскивать куртку.
Сагал сжался как монолит. Артист двинул ему локтем в живот.
Пока Сагал отдышался, не заметил, как остался без куртки. И ботинок не стало — ножом срезали шнурки. Артист свалил его на пол, начал тащить штаны. Сагал держал их руками, пока не прилетело по ребрам железным носком капитанского ботинка.
Боль снова обездвижила.
Не стало штанов, следом кофта и термушка полетели на грязный пол. Остался Сагал в одних трусах.
Ледяной воздух ворвался через распахнутую дверь.
Трясло то ли от холода, то ли от страха. А скорее, от всего сразу.
Сагал оглядывался в поисках спасения. Не сбежать отсюда — фигура капитана перекрывала единственный выход.
Он обхватил себя руками. Впервые пожалел, что у него их всего две.
Капитан с Артистом молча смотрели на него, выжидая. Давали жертве время гадать, что будет дальше. Чтобы мучилась еще и от незнания.
— Куда ходили-то, голубки? — съехидничал Артист.
— Голубок искать, — выговорил через зубы Сагал.
И снова молча простояли незнамо сколько. Артист все театрально кутался в куртку, играя на нервах промерзающей до костей жертвы.
— Замерз, что ли?
— Я могу оставить тебя здесь, — снисходительно сказал Погребной. — Привязать к стулу на ночь. Если не умрешь от переохлаждения, наутро будешь чистым как хрустальный сосуд. А если медведь придет, ну что ж, не повезло тогда. Ноги окоченеют, даже не почувствуешь, как он будет их обгладывать. А без ног можно много чего полезного сделать для родины.
— Что т-тебе над-до?
— Я уже сказал — перевоспитать тебя хочу. Человеком нормальным сделать.
— Как?
— Скажи: «Так точно, товарищ капитан».
— Та-ак т-точно, товарищ-щ ка-апитан.
— Нет, мне с чувством надо, чтобы от всего сердца. Знаешь, как я кричал, когда присягу давал? Два дня говорить потом не мог. Но меня сама жизнь воспитала, подготовила. А у тебя голова загажена вашей московской пидарней. Избавиться от нее не так-то и просто.
— Вер-рни од-дежду.
— Слишком медленно. У меня есть идея получше.
Они потянули Сагала в темноту, где у старой чугунной ванны все это время находился Брадинкин. Ванна черная вся, обшарпанная. Водой заполнена по самый край, сверху намерз тонкий слой льда.
— Замерзла уже, товарищ капитан, — сказал Брадинкин, потянувшись к ломику.
— Не нужно.
— Товарищ капитан, он уже и так того. Переохладился сильно.
— Тебе что-то непонятно, товарищ военный врач? Или вступился за дезертира?
— Конечно нет.