Малахит
Шрифт:
Нефрит слушал все это со все возрастающим ужасом. Он поднялся со своего одеяла и, подойдя к Веселову, сказал:
— Расстреляйте меня. Детей не трогайте.
— Да что толку, если мы тебя расстреляем? Кто ты такой есть? Кто о тебе заплачет?
— Я - принц Нефрит…
— Еще один? Да видел я тут этих принцев пачками. Никуда вы не годитесь. Пшел вон. Выполняйте приказ.
Кириллов и Машуков неуверенными шагами двинулись к детям. В это же время в дверях показались Орехов и Решетов с тяжелым зеленым армейским ящиком.
Тут-то все и началось. Что началось, Веселов понять так и не успел, только слышал, как кто-то кричит слово «скарабеи». Ноги его вдруг налились свинцом, он хотел посмотреть вниз, но тут что-то поползло по голой шее, навалилось на позвоночник, противно зашевелилось в волосах. Он взмахнул руками, будто хотел отогнать неизвестных насекомых, но рука едва пошла вверх, отягощенная каким-то непонятным грузом. Лапки заскребли по уху, по щеке, и вот уже невозможно смотреть, вот уже нечем дышать… Несколькими секундами позже Веселов умер.
Нефрит смотрел на все это с надеждой и страхом. Он проснулся ночью и понял, что происходит какое-то движение камней — каждый Камень мог бы почувствовать это. Глаза с трудом привыкали к рассеянному тусклому свету единственной масляной лампы. Сначала он увидел, как постепенно зарастает маленькими кабошонами взрывчатка в центре зала. Он смотрел и не верил своим глазам, потому что никогда не верил в сказки. «Такого не может быть», — думал Нефрит про себя. Потом он понял, что кабошоны скапливаются повсюду, где могут остаться незаметными. Он чувствовал слабое движение под досками пола, в углах, на потолке. Нефрит не знал, хорошо это или плохо, но его успокаивало то, что солдаты потеряли возможность взорвать детей мгновенно.
Утром, после команды Веселова, принц забыл о кабошонах. Он думал только о двух мальчишках, которые сейчас потеряют жизнь, потеряют в том числе и потому, что он, Нефрит, не устроил вовремя побег, не вернулся в столицу и не настоял на том, чтобы в село вошли войска.
Теперь он смотрел, как гибнут солдаты, как кабошоны из разных камней покрывают их ровным слоем, как кто-то пытается стрелять, но жуки уже повсюду и самые маленькие вывели оружие из строя, намертво сковали пальцы. Нефрит вытягивал руки, словно пытаясь обнять детей, но их было слишком много, и каждый из них во все глаза смотрел туда, куда смотреть им было нельзя.
Нефрит понимал, что не все еще кончено. Здесь, в зале, находилось солдат пятьдесят — шестьдесят. Жуки покрыли их всех, но поток кабошонов стремительно иссякал, они застывали на трупах, будто ракушки, облепившие затонувший корабль, и дальше уже не двигались. А там, на улице, ждали снайперы, разведчики, патрули и просто солдаты, расквартированные в селе.
Жуки остановились, вот и последний из них перестал шевелиться, и дети будто очнулись, смогли, наконец, отвести взгляд от чудовищного зрелища. Кто-то завизжал, попытался бежать. Нефрит закричал, начал приказывать, в конце концов, просто ловить детей за полы одежды и рукава. Страх, что выбежавших детей застрелят снайперы, придал ему энергии и убедительности, и он смог остановить и успокоить всех.
— Нам надо оставаться на месте и ждать, — говорил он детям тем же тоном, каким рассказывал сказки. — Нас уже спасают. На улице опасно, бежать туда нельзя ни в коем случае.
Дети снова уселись на ковры и подушки.
В середине прошедшей ночи большой стол из палатки совета перекочевал в лес. Его установили на четырех плоских камнях за елями, так, чтобы, встав на него, Кабошон мог видеть усадьбу, оставаясь незамеченным. Он стоял на широкой дубовой крышке и что-то тихонько бормотал, раскидывая время от времени руки. К утру лицо его стало серым от напряжения, на лбу выступили капли пота, руки, возведенные вверх, заметно дрожали. Потом Кабошон упал, и сначала Павел решил, что его настигла снайперская пуля. Старика подхватили на руки, он повернул голову к королю и прошептал:
— Я… что мог… спешите…
Кабошон потерял сознание. Обморок был так глубок, что все пять лекарей, прибывших в лагерь, только качали головами: на старика не действовали никакие лекарства.
После того, как Кабошон прошептал «спешите», Павел очнулся. Он не закричал — заорал:
— По коням! Вперед! За мной!
Сам вскочил на чудесного белого коня, привязанного у палатки, и только краем глаза увидел, как из леса, будто горох из прохудившегося мешка, высыпаются всадники.
Павел первым влетел в пустынное село. Поводья натянул так резко, что конь встал на дыбы. Очнулись часовые в башенках усадьбы. Они не поняли, что происходит, только изумились внезапной атаке и теперь со страхом ожидали взрыва. Но взрыва не было, а сумасшедший на белом коне влетел прямо в широкие двери усадьбы.
Павел и сам не понял, что хочет делать. Он спешился прямо в зале и мимо ошарашенных детей помчался наверх. Две малахитовые иглы пронзили насквозь двух солдат, выскочивших в коридор второго этажа. Дверь, ведущая в первую башенку, была заперта, но огромный кусок малахита выбил ее и, ударив по спинам, вышвырнул наружу всех троих стрелявших оттуда солдат. Удар был так силен, что, немного поколебавшись, вниз свалилась и сама башенка. Оставалось еще три, и с ними было покончено так же быстро.
Пот заливал Павлу глаза, дыхание из груди вырывалось с хрипом, он закашлялся, и ему показалось, что пара острых ножей вонзается в легкие. Немного отдышавшись, Павел выглянул в окно. То, что там творилось, было ужасно. Это был какой-то человеческий винегрет. Метались по двору обезумевшие от страха солдаты. Стреляли те, кто смог организовать оборону. Всадники на лошадях, пешие крестьяне с вилами и кузнецы с железными страшными пиками — кололи, крушили, резали. Дети покинули дом и теперь, беззащитные, они метались среди всего этого безумия. Мальчишка, обмотанный красным шарфом, испуганно скорчился в сугробе под подоконником. Рядом с ним ожесточенно дрались на ножах кузнец и пришлый солдат. Мальчишка вскрикивал от страха: вот нож мелькнул прямо перед его носом, вот кузнец упал прямо на него, едва не раздавив… Павел попытался встать, прийти на помощь этому мальчику, но не смог: все его силы ушли на то, чтобы уничтожить снайперов.
Но вдруг огромная черная фигура привлекла его внимание. Это был Обсидиан. Будто огромные ножницы вспарывал он живую ткань толпы. Черный его обсидиановый топор болтался на поясе. Обсидиан высмотрел в толпе девочку лет двенадцати, разглядел испуганного мальчонку, рядом с которым лежал ничком убитый кузнец, опасно накренившись в седле, схватил одну, потом второго, закинул их на лошадь и поскакал к лесу. Там, у кромки, чернели три женские фигуры. Может быть, там была и Агат?
Обсидиан отвез им детей и вернулся, как пожарный возвращается в огонь в надежде спасти еще одну жизнь.
Руки и ноги у Павла тряслись противной болезненной дрожью. Он чувствовал себя ослабевшим и недееспособным. Все, что ему оставалось — смотреть, навалившись грудью на подоконник.
И он увидел, что помимо обезумевших крестьян и кузнецов, есть в этом котле и люди, которые не дерутся, обезумев, а спасают детские жизни. Вот тот юноша, что был в зале с детьми, бежит, уводя к лесу двух подростков. Сзади них вдруг оказывается солдат с окровавленным ножом. Он еще не успевает решить, ударить ли в спину юноше или ребенку, как из его горла уже торчит стрела — Рубин всадила ее туда рукой. Павел видит всех кровавых сестер, и каждая прикрывает кого-то из спасателей. Он не может понять, как можно так четко и слаженно работать в этом хаосе, как они смогли, как успели договориться…