Малампэн
Шрифт:
Он смотрел на меня. Был я тогда болен? Была ли у меня температура? Не помню, видел ли я тогда в комнате свою мать?
Но я помню отца. Вижу его. Чувствую. Он живет. Он здесь такой, каким был, каким был всегда, такой, каким будет всегда…
А я…
Я неловко отворачиваюсь, с такими предосторожностями, как будто боюсь спугнуть привидение. Я знаю, что взгляд Било все еще следит за мной.
Чтобы он потерял меня из виду, я должен был бы уйти в глубину комнаты, но в середине над камином висит зеркало. Из-за того, что оно запотело, я сначала различаю только неясные контуры, и мне нужно сделать усилие над собой, над какой-то робостью, чтобы вытащить из кармана носовой платок и протереть зеркало.
Ну вот! Это я! Доказательство, что есть что-то определенное в моем изображении, это то, что оно меня удивляет.
Что, разве я ожидал увидеть ребенка или подросла?
Как это я мог стать, сам не заметив этого, почти таким же высоким, каким был мой отец? И таким же широким — по объему мы одинаковы — но отец был крепкий, а в моих контурах присутствует мягкость. А главное — и это мне не нравится — на лице у меня есть отеки, в особенности по обеим сторонам носа.
На мне синий костюм. Я про него забыл. Я толстый, и, что очевидно, у меня начинает распорот живот. Эго я! Сомнений нет. На такого меня смотрит Било, и для него это уже не изменится.
Что он думает, видя меня перед зеркалом? Я не смею повернуться к нему. Лучше бы он смотрел на меня раньше, когда я еще не так растолстел, не так обрюзг, но тогда он был еще слишком маленьким.
Он доверяет мне. Я уверен, что он полностью доверяет мне, совсем иначе, чем своей матери. Он не боится болезни. Он не боится умереть.
Ведь я здесь!
Мне надо бы повернуться к ночному столику, чтобы посмотреть на часы, но я оттягиваю этот момент. До третьего укола осталось еще несколько минут. Лучше, чтобы моя жена тогда была бы здесь. Она, наверное, беспокоится, как устроить Жана, в страхе от того, что он может заразиться. Для нее Жан важнее всего. Я… Нет! У меня нет никаких причин любить старшего сына больше или меньше, чем Било. Интересно, заметит ли Било, что у меня мешки под глазами? И что нижняя часть лица растолстела и это создает впечатление, что я опустился. Конечно! У меня дряблый вид! Опустившийся! А он все равно доверяет мне. Для него я человек, то есть полноценное существо, солидное, на которое можно опереться.
— Тебе не очень больно?
Почему я заговорил? Чтобы найти причину, по которой я мог бы смотреть на него? Он не может мне ответить, но глаза его движутся. Можно поклясться, что он пытается успокоить меня. Позже, если… (я невольно касаюсь дерева)… Позже, он, наверное, будет думать: «Правда ли, что мой отец был таким?» И на чем он станет основывать ответ, раз меня уже не будет? Может быть, он начнет расспрашивать тех, кто пережил меня? Может быть, мою жену, потому что я убежден, что хотя она кажется слабенькой, она доживет до глубокой старости, так же как и моя мать.
Прошло еще десять минут. Сейчас Жанна вернется. Если придется вводить трубку… Било все еще наблюдает за мной. Его глаза блестят, они немного затуманены, но он не отводит их от меня. Думает ли он сейчас? Может, из-за высокой температуры в его голове только хаос неясных образов?
Та ночь, когда я смотрел на своего отца… И вдруг мне становится стыдно, у меня такое чувство, будто я поступаю несправедливо. С тех пор, с семилетнего возраста, я ограничивался только этим единственным образом моего отца.
Я никогда не пытался узнать. Более того! Надо быть откровенным до конца: я не хотел знать.
Проходили годы за годами, а я предпочитал не думать об этом. Я почти хитрил, чтобы избежать этих мыслей. Я торопился принять факты, какими они были: отец похоронен на кладбище в Сен-Жан-д'Анжели, мать поселили на улице Шампионне, чтобы она прожила там свою старость, мой брат и..
И все-таки однажды ночью, зимней дождливой ночью, отец стоял возле моей кровати и смотрел на меня. Он зажег лампу, чтобы смотреть на меня.
У него был серьезный вид.
Я вдруг почувствовал, что он был серьезнее, чем всегда. И я уверен, что это было связано со всем тем, что происходило раньше, со всем, что произошло потом и чего я не захотел узнать.
Мне сказали:
— Твой дядя Тессон исчез…
Мне сказали:
— Твоя тетка стерва. Мне сказали:
— Она, скорее, оставит все свои деньги какому-нибудь благотворительному обществу…
И я ничем этим не интересовался. Когда я получил в Париже телеграмму о смерти отца, я приехал и успел только увидеть его, прежде чем заколотили гроб, и даже не помню, какой у него был вид в тот момент. Я пошел вслед за гробом и помню только, что тогда у меня замерзли руки и ноги.
— Это ты? — сказал я, сознавая, что говорю странным голосом.
Моя жена только что приехала и не думает смотреть на меня. Ведь теперь у меня есть жена и дети!
— Ты забыл добавить воды, — говорит она, направляясь к почти пустой кастрюле.
— Да… Я покраснел… Машинально беру руку Било, чтобы сосчитать пульс, и забываю считать.
— Ампула у тебя?
Било даже не посмотрел на мать. Он занят исключительно мной. Он не сопротивляется, когда откидывают одеяло, колют его в вену.
— Надо не забыть сделать заявление в полицию… Я не вникаю, но это ничего. Хотя нет. Я думаю о том, что она сказала. Речь идет о заявлении насчет заразной болезни. Теперь, когда Жанна здесь, я возвращаюсь к обычной жизни, и любопытно то, что именно эта жизнь кажется мне не очень реальной. Неужели я прожил сорок два года и…
— Повернись, мой маленький Било… Не бойся… Он не боится. А я боялся своего отца? Ведь это человек! Разве кто-нибудь боится человека?
В пять часов утра пришлось вызвать Морена, чтобы он вставил трубку.
Разве бедный Било не должен был, как всегда, ожидать самого худшего?
Справочник остался открытым на столе возле школьной тетради одного из мальчиков; но важнейшие симптомы появляются обычно на десятый день, внезапно…
— Ты не позвонишь в больницу? — спросила жена под утро.
Зачем, раз я в отпуске? Никто, кроме Морена и моей матери, не знает, что я в Париже.
С помощью работницы, которой я из предосторожности велел сделать прививку, я перенес в детскую диван. Уж не помню в котором часу — Жанна поехала к моей матери навестить старшего сына — я взял в руки школьную тетрадь, одна лишь первая страница была занята решением арифметической задачи. Я сейчас решил, едва лишь открою глаза, мысленно перенестись в свою комнату на ферме, где я видел отца, освещенного керосиновой лампой.