Малая Глуша
Шрифт:
В лесу росли колючие акации с перистой полупрозрачной листвой, и ажурная тень падала на ее белую кожу, на замшевый костюм для верховой езды, на гнедой круп лошади, а по правую руку тянулась глухая, сырая и бледная стена санатория-профилактория «Чайка». Спину Анжелике сверлил пристальный взгляд.
Розка вздрогнула и тряхнула головой. Акация трясла сухими стручками.
Почему, бормотала она про себя, ну почему он прицепился ко мне?
Если я побегу, я погибну. Она вдруг поняла это с отчетливой ясностью, и шла, прижимая локтем к боку сумку на длинном ремне – чтобы не колотила по бедру,
– Нельзя, – выдыхала она при каждом шаге сквозь стиснутые зубы, – нельзя… нельзя бежать…
Холодный взгляд сверлил ей затылок, как раз то место, где курчавились волосы, уже отросшие после Скибиной стрижки. Плохо ее Скиба, честно говоря, подстригла!
– Так идут….
Мимо гостиницы киностудии, мимо девятиэтажки-башни для семей высшего плавсостава – «дворянского гнезда»…
– Спокойным шагом…
Мимо ограды с мавританскими башенками, мимо ворот со львами, откуда дохнуло сыростью и темнотой.
– Впереди… с кровавым флагом… Тьфу, все-таки с багряным флагом… впереди с багряным флагом…
Дура я дура, я же еще на стадионе чувствовала, как оно за мной следит, надо было сказать Васе, он расспрашивал собачника, я же поняла, специально, только не поняла, зачем, и ведь сказал, чтобы я звонила, если что… И цокают, цокают по асфальту подковки кобылки Долли…
– И от пули невредим…
Мимо трехэтажной коробки киностудии с корабликом на фасаде, трех памятных досок, одна с профилем Довженко, теперь через улицу, красный, наплевать, проскочим, не в первый раз…
– И за вьюгой невредим…
Визг тормозов…
– В белом венчике из роз…
Фу ты…
Она стояла на углу Гагарина. Прижимая руку к груди, под ложечкой остро кололо непонятно почему, она же не бежала… Почти не бежала.
Навстречу шла их соседка, а заодно и дворничиха тетя Шура, большая, толстая, ее даже сняли один раз в эпизоде, она там играла на трубе, сама Кира Муратова и сняла.
– Ты чего, мамочка? – спросила тетя Шура густым доброжелательным басом. – Напугал кто? А нечего вечером по улицам шляться.
– Я с работы. – Розка раз-другой глубоко вдохнула, выравнивая дыхание.
– А чего это ты с работы белая такая и задыхаешься?
– Хочу – и задыхаюсь, – автоматически ответила Розка.
– Шляшься по вечерам, а тут человека убили. На стадионе. Совсем под боком, можно сказать.
– Как… убили?
– А, маньяк зарезал. И покалечил так страшно… Или, может, – она понизила голос до шепота, – и не покалечил… Говорят, что-то с ногами.
– А что?
– Не знаю, что, – сурово сказала тетя Шура. – Пытали его, может? В костер совали? Там, на склонах. Там вообще гулять опасно, сплошные маньяки. Так что шла бы ты, мамочка, домой. Я своей говорю, вырядилась в эти джинсы, словно отштамповали вас, вот и ходите, как приманка для всяких маньяков. Все же видно, и спереди, и сзади… И от этих джинсов женские органы страдают, я сама читала. Кровь застаивается… И потертости, аж до воспаления, ну, сама знаешь, где… Поэтому и такие хлипкие вы, вон, бледненькая какая… Вот, когда я была молодая, никаких джинсов не было, так у меня щеки были, как помидор…
– Ага, – тихо сказала Розка. Она заглянула в сумочку, потом в кошелек…
– Тетя Шура, две копейки не одолжите?
– Наверное, мальчику звонить, – проницательно сказала тетя Шура. – Не хочешь, чтобы мама знала, да? Ой, золотко, с джинсов все и начинается…
Две копейки она тем не менее достала из потрепанного черного кошелька с замочком-поцелуйчиком и протянула Розке.
У ближайшего телефона-автомата оказалась оторвана трубка, но рядом, у гастронома, был еще один, стекло разбито, щель-копилка погнута, но двушку удалось протолкнуть. Чтобы вытащить бумажку с Васиным телефоном из джинсов, ей пришлось резко выдохнуть и втянуть живот. Никто долго не подходил, но наконец старческий голос, не поймешь даже, мужской или женский, сказал «але?».
– Общежитие Пароходства? – выдохнула торопливо Розка. – Васю позовите, пожалуйста.
Тут только она сообразила, что не знает Васиной фамилии. Понятия не имеет. И как его, интересно, позовут? Сейчас вот спросят: «Какого вам Васю надо?»
Но бесплотный голос сказал: «Сичас». Она услышала звяканье, бульканье, словно отодвинулся стакан с чаем, и глухие шаркающие шаги, почти не различимые из-за треска разрядов в трубке.
– У нас там вроде Прендель стоял, довоенный, там должно быть что-то на него. В разделе «Духи-эндемики коренных народов». В общем, я смутно помню. Но, по-моему, все-таки дух голода.
– А «Мокряк», – тоже почему-то шепотом сказала Петрищенко, – самый большой зерновоз в истории кораблестроения. Он, наверное, с ума сошел, когда увидел столько зерна…
– Точно, – Вася мрачно кивнул. – А потом не смог соскочить. Текучая вода. Целая Атлантика текучей воды. А здесь зерно увезли… погрузили и увезли. Он и свихнулся. Крутится поблизости, не знает, куда деваться..
– Да-да, – она покачала головой, – что делать, Вася, что делать? Надо специалистов вызывать.
– Я, по-вашему, не специалист, выходит? – вежливо спросил Вася.
– Извини, Вася… но… мне кажется, одному тебе не справиться.
– Вот и посмотрим, – сказал Вася, поднимаясь и машинально отряхивая ладони.
– А если он, пока мы тут сидим, еще кого-нибудь вот так?
– Вероятность практически нулевая, Лена Сергеевна. Это совпадение было. Гадское совпадение.
– С чего вообще индейскому духу голода болтаться на стадионе?
– Он с людьми бегать любит. Хобби у него такое, ну. А тут людей полно, и все бегают. Ладно, пошел я.
– Может, я с тобой, Вася? – нерешительно спросила Петрищенко.
– Вот этого не надо, Лена Сергеевна. Вы, если честно… ну, помешаете только.
– Это нарушение, Вася. Наблюдатель должен быть.
– Я ж ничего не буду делать, – сказал Вася, глядя на нее честными глазами, – только пощупаю.
– Ну…
– Слово даю, Лена Сергеевна. Я нежно пощупаю. Очень аккуратно. А потом вам позвоню, ага?
– Не знаю, Вася.
– Вот и ладно. – Вася натянул штормовку. – Дождь вроде собирается, это хорошо. Бегунов этих не будет. И собачников.
– Ты бы, Вася, куртку купил. Распространяли же в Пароходстве хорошие куртки. Румынские. Сравнительно дешевые. А ты как бич какой-то.