Мальчик без шпаги
Шрифт:
— Ну, почему не может... Просто ты забываешь о том, что школа несёт за тебя ответственность. Лично я несу. Случись с тобой что-нибудь в то время, когда ты должен быть на уроках, и мне даже трудно представить, чем это для меня кончится. Вот ты будешь свои мужские дела делать, а отвечать за них мне? Справедливо? По-мужски?
Тимофей опустил голову, больше аргументов не было.
— Вячеслав Иванович, я всё равно уеду, хоть с милицией меня держите. Очень прошу... Отпустите... Ну... просто... не заметьте, что меня нет...
— Это после комиссии-то?..— директор, у которого тоже кончился запас убеждения, тяжело вздохнул. — Ладно, Тимофей, только скажи мне, с кем опять поедешь в Демьянку и кто тебя обратно заберёт?
— А вы откуда знаете?! — даже подпрыгнул от удивления Тимоха.
— Да я много чего знаю, иначе бы не работал
— Ух, ты...
— Отец-то знает?
— Да, он меня и отправит с дядей Олегом на бензовозе. А обратно из Тобольска машина прихватит. Я ему тоже всё объяснил, он понял. Но сказал, что если вы не отпустите, то тогда ничего не получится. Вот, он записку написал, но это на понедельник, на больницу.
— Во даёт! — хитро ухмыльнулся в усы Вячеслав Иванович. — Меня, значит, спросить надо? — покачал в недоумении головой. — Только учти, Тимофей, если что-то не так с тобой, сидеть мне в тюрьме. Понял? — директор спросил так серьёзно, что мальчик вздрогнул от передавшейся ему меры ответственности.
— Понял... — теперь Тимофей даже испугался того, что смог уговорить директора. Как будто хорошего человека убедил совершить подлость. — Я... очень постараюсь... А как из больницы вернёмся, я на все уроки ходить буду, честно... Может, и папа с мамой... — хотел сказать «пить бросят», но не стал, испугался, то ли спугнуть исполнение желания, то ли услышать мнение директора о родителях...
Но тот, похоже, всё понял. Он поднялся со своего кресла-вертушки и подошёл к мальчику. Взял Тимоху за плечи:
— Родителям, Тимофей, иногда тоже помогать надо. Не только зарабатыванием денег или, к примеру, по дому. Я тебе честно скажу, — он перешёл на тон заговорщика, — взрослые иногда намного слабее детей бывают. Понимаешь?
Тимофей кивнул. Уж что-что, а это он знал лучше других.
— И придумывают для своего поведения миллион оправданий. В таком случае тебе надо быть взрослым. Уразумел? Ну ладно, мы с тобой обо всём договорились, как мужчины, верно?
— Точно, — согласился Тимофей и с радостью ответил на директорское рукопожатие. — Я этого никогда не забуду, Вячеслав Иванович.
— Забудешь, ещё как забудешь. А вот обещания нужно помнить. Иначе тебя никто не будет принимать за серьезного человека. Усёк?
— Усёк.
— Ну, давай. И желательно, чтобы ты о нашем разговоре ни с кем не трепался.
— Это будет не по-мужски, — уже с порога определил Тимофей.
— Правильно мыслишь...
Вторая половина дня пролетела незаметно. Правда, на математике чуть не получил двойку: задача у доски никак не давалась, хотя дома с утра добросовестно зубрил параграф. Но в том-то и дело, что зубрил. Заучивал, не понимая. В математику с любой страницы не влезешь: либо с самого начала — въедливо и подробно, либо — никак. Еле-еле ответил на тройку, и то благодаря Колькиным подсказкам, который, пользуясь тем, что математичка поворачивалась спиной к классу, показывал Тимохе решение на листке шаг за шагом, так, что чуть не упал со стула. В остальных случаях Тимоха под ужимки и смешки однокашников тянул неопределенное «э-бэ-мэ» и морщил лоб. Другое дело на истории. Параграф о Владимире Мономахе и его сыне Мстиславе Великом Тимофею дался легко — как книга о царской семье. При этом он не поленился вернуться на три параграфа назад и начать чтение оттуда, чтобы не потерять нить исторических событий. Во время опроса он смело тянул руку и был награждён за усердие долгожданной пятёркой. Когда Тимофей рассказывал о битве с половцами, Сергей Сергеевич одобрительно кивал и даже сказал: «Да у тебя талант, парень!». Одноклассники к такому выступлению Трофимова отнеслись по-разному. Кто-то показал большой палец, а кое-кто и процедил сквозь зубы: «Это он после комиссии по делам несовершеннолетних». Больше всех радовался за Тимофея Колька, который начал было шептать ответы, но потом понял, что здесь его подсказки излишни. На остальных уроках удалось отсидеться. Учителя, по всей видимости, были рады, что Трофимов присутствует, и словно боялись его спугнуть. Другого кого даже после болезни стали бы гонять по проверке домашнего задания, но Тимофея сегодня заметно жалели.
На последней перемене к Тимофею подошёл Чирик. Он протянул ему руку с вопросом:
— Слышь, Тимох, говорят, у тебя какая-то крутая пуговица есть? Покаж.
— С собой не взял, — соврал Тимофей, отвечая на рукопожатие,
— Да не гони. Базарят, ты её, как
Хорошо, что Тимофей не относился к категории ребят, которым такие, как Чирков, могли проверить карманы.
— Не таскаю. Это, Ген, подарок. Парень один подарил. Я её пока бате отдал на хранение, — так было вернее всего, иначе не отвяжется.
— А не боишься, что пропьёт? — едко прищурился Чирков.
Тимофей внутренне напрягся. Чирков говорил с едва уловимой издёвкой, и непонятно было, как правильно реагировать на его слова. Зацепить хочет, обидеть, или просто, по ходу, он всегда так говорит? Скорее всего, и то и другое. Но накалять страсти было не в трофимовских интересах. Сразу вспомнился недавний разговор с Вячеславом Ивановичем. Начни опять драку, что он скажет?
«Разрулим», — решил Тимофей, а вслух сказал твёрдо, на ноте, не допускающей издёвок и вариаций:
— Он завязал, маму в больницу увезли. Вертолёт вчера был.
— Чё, в натуре?
— В натуре.
— Э... ну ты держись, короче. Потом хоть дашь пуговицу? Я слышал, царская... Вы ж вчера со Степашкой весь Интернет перерыли.
— Да обычная, старинная, орёл на ней.
— Ладно, мне тут некогда трепаться, короче, ты мне обещал, что поносить дашь. Замётано?
Нет, не мог Чирик хоть напоследок не наехать. Даже если Тимофей никогда не даст ему желаемое, хотя бы сейчас он должен уйти хозяином положения.
— Замётано... — уклончиво ответил Тимоха и предпочёл двинуться по своим делам.
Войдя вечером в подъезд, Тимофей замер на лестнице. Он внезапно почувствовал, что знакомые с детства стены стали другими. Вдруг постарели. Заметнее стали трещины на панелях, иссекающие тёмно-синюю эмаль точно иссохшее русло реки. Лампочка, подёрнутая паутиной, горела подслеповатым ядовито-желтым, каким-то потусторонним светом, отчего возникала иллюзия заполненности окружающего пространства густым эфиром. Подвешенный на собственном электрическом проводе патрон слегка покачивался на сквозняке. Островки мрака в углах и под лестницей ответно колыхались, как протуберанцы вечной тьмы. Резким и чужим показался привычный затхлый запах гнилого дерева. И точно письмена древней цивилизации испещряли стены глупые и похабные надписи, названия популярных групп, понятные только авторам аббревиатур, имена нескольких поколений, врезавшиеся глубоко в штукатурку. Каждая дверь в подъезде скрывала за собой маленькую печальную жизнь. Войди в неё — и окажешься в зоне вечного и грустного ожидания чего-то лучшего. Само время здесь когда-то поменяло свои свойства или просто забыло, что есть этот дом, и отсутствие времени сказалось намного страшнее, чем его обычная кропотливая разрушительная работа. В подъезде царило забвение, которое не могли перекричать телевизоры и музыкальные центры, не могли рассеять голые и одетые люстрами и торшерами лампы, и от этого потусторонними казались голоса, доносившиеся из-за этих дверей — будто из недавнего прошлого. Люди, отравленные этим забвением, жили по некой бесконечной инерции, соскочить с которой так же сложно, как с поезда, идущего над пропастью.
«Как же мы здесь живём? — ужаснулся Тимофей. — Может, нас всех нет? Может, всё вокруг только сон?» Если бы он был взрослым, то объяснил бы это новое восприятие жизни следствием резкой утраты чувства детской защищенности, которое до сих пор подпитывали в нём эти стены. Оно исчезло так неожиданно, что в душе стало холодно и тускло. «Как мы здесь живём?», — снова подумал мальчик, вспоминая уютные, красивые, как конфетка, дома из телевизионных фильмов, где бурлила насыщенная событиями и совсем такая далёкая от провинциальной реальности жизнь. Нет, она не казалась привлекательной, скорее, пугающе чужой, ещё более иллюзорной — просто это наваждение отлито в камень. И люди в огромных стеклобетонных муравейниках — ещё дальше друг от друга, чем здесь, разделённые северным стылым ветром и нетронутыми человеком парсеками тайги. В том и в другом случае у каждого из этих миров была своя жуткая огромность и заполняющая её, давящая человека гулкая пустота. Над всем этим должен быть обязательно высший смысл. Иначе, зачем всё? Зачем радость наступающего утра? Тревожная даль сваливающегося за горизонт неба? Зачем отсчёт этих дней-ступеней, если лестница когда-нибудь кончится, а то и провалится в любой миг? И зачем это нарастающее день ото дня чувство боли, которого ещё совсем недавно не было?..