Мальчик, который видел демонов
Шрифт:
Я собрал их, отнес в дом, поставил корзинку на стол и рассказал бабушке, что случилось с клубникой. Хотел добавить, что моей вины тут нет, они сгнили сами. Но она достала ягоды из корзинки, и оказалось, они красные, сочные и ароматные. Я подумал, что чокнулся, и больше ничего не сказал. Бабушка что-то напевала, такая счастливая, и даже не курила.
– Помешаешь варенье, Алекс? – попросила она, высыпая ягоды в большую кастрюлю, стоящую на плите, а сама отошла к буфету за сахаром.
Я взял деревянную ложку из банки на скамье и начал помешивать кипящую массу, которая булькала
Бабушка насыпала сахар и посмотрела на меня.
– Память – она такая странная, Алекс. Иногда может причинить нам боль, хотя мы об этом не подозреваем.
Я кивнул, понятия не имея, о чем она говорит. Решил, что это фраза из тех, какие срываются с губ стариков, когда они выживают из ума.
Но потом я посмотрел на варево, которое помешиваю. Ягоды и сахар уже превратились в комковатую массу, похожую на еду Вуфа. Такое варенье бабушка обычно разливала по банкам. Она уже приготовила их, поставила на кухонный стол.
– А теперь, Алекс, ты будешь держать каждую банку, чтобы я не перевернула ее, наливая варенье.
Я перестал помешивать варенье и приблизился к столу. Бабушка указала на шесть банок, стоявших на чистом полотенце, и я обеими руками взялся за одну.
– Держи крепко! – велела она.
Бабушка сняла кастрюлю с плиты и чуть наклонила над банкой, которую я держал. Варенье потекло в нее.
– Можно приготовить варенье из ягод клубники, но ягоды клубники из варенья не сделаешь, – изрекла бабушка.
Я посмотрел на нее.
– Что ты хочешь этим сказать?
Она поставила кастрюлю и погладила меня по лицу.
– Руэн желает изменить тебя, превратить в другого. Я хочу, чтобы ты помнил, кто ты, Алекс. Ты знаешь, кто ты?
Я кивнул.
– Откуда ты знаешь про Руэна? – спросил я.
Бабушка улыбнулась, и кухня начала наполняться ярким светом. Свет прибавлял и прибавлял в яркости, пока не растворил в себе кухню.
Вскоре все изменилось. Оглядевшись, я сообразил, что уже не на бабушкиной кухне: на улице с домами и множеством людей. Я узнал улицу. Она узкая. Посреди черная мокрая мостовая, с каждой стороны маленькие магазинчики, а на противоположной стороне – почтовое отделение. Люди бежали по тротуарам, и я стоял у церкви. Наверное, пел в церковном хоре, потому что слышал пение и знал слова.
Передо мной появился человек в черной маске, черных куртке и джинсах. Он поднял пистолет и нацелил на меня. И в этот момент время словно остановилось. Летящие голуби застыли с распростертыми крыльями, я видел их белые перышки. Кто-то бросил банку с колой, и она тянулась коричневой лентой. Полисмен рядом со мной повернулся, и его верхняя губа вздернулась, будто он злился. Лицо я видел смутно, как в тумане.
Я вновь посмотрел на человека в черной маске. Видел в прорезях его синие глаза, и их взгляд упирался в меня. Видел его пистолет: черный, сверкающий, влажный. Он нажал на спусковой крючок, и грохнул выстрел. У полисмена, который стоял рядом со мной, подогнулись колени, а руки взлетели вверх, как у куклы-марионетки. Пока он падал, человек опустил пистолет и начал снимать маску. Я наблюдал, сердце колотилось, рот открылся.
И
Это был я.
Глава 12
Картины
Аня
Утром я делаю обход пациентов Макнайс-Хауса. Самая младшая – Кайра, ей восемь лет. У нее расстройства аутистического спектра. Она также одаренная художница, и наш приходящий арт-терапевт, Айрис, похоже, добилась многого в развитии навыков социального общения и направления агрессивности Кейры в творческое русло. Кайра показывает мне одну из своих картин.
– Смотри, – говорит она, ее глаза цвета лесного ореха широко раскрыты, когда она подводит меня к большой картине на стене ее палаты. На картине четыре человека. Один работает в саду, второй играет в футбол, третий танцует. Четвертый вроде бы чинит автомобиль. – Это я, это мои мама и папа, а это Каллум.
– Прекрасная картина, Кайра, – хвалю ее я, обращая внимание на цвета, какие она выбрала: вместо обычного для нее черного на картине преобладают небесно-синий, розовый, желтый. Айрис также отметила, что Кайра начала рисовать полные круги вместо бесконечных спиралей – еще один признак улучшения.
У некоторых детей более серьезные заболевания, справиться с ними не так-то легко. Один из наших пациентов, Дэймон, четыре дня отказывался от пищи, прежде чем родители привезли мальчика к нам. Когда я зашла в его палату, он не шел на визуальный контакт, не открывал рта. Пришлось отдавать распоряжение привязать его к кровати и ставить капельницу. Ранее у него диагностировали психоз, и назначенное лечение вроде бы давало результат; а тут такой неожиданный рецидив. Бывают дни, когда человеческий мозг представляется мне пазлом, и собрать его нет никакой возможности.
На это утро – Алекса вчера отвезли в клинику – я назначила совещание, чтобы определиться с нашими дальнейшими действиями. Попросила прийти в конференц-зал Майкла, Урсулу и Говарда Дунгара, нашего трудотерапевта. Подобные совещания для меня необходимость. Я представляю результаты обследования и выслушиваю мнение экспертов, чтобы найти оптимальные для Алекса решения.
Когда я вхожу в конференц-зал, Майкл уже там, греет руки на батарее у окна.
– Как дела с садом-огородом? – спрашиваю я, оценив его состояние.
Он напряжен, хмур, готов к сражению. Майкл поворачивается, приваливается к подоконнику, сует руки в карманы твидовых брюк. Уголки рта дергаются.
– Побеги фасоли уже поднялись на четыре дюйма, – сухо отвечает он.
Я снимаю куртку и улыбаюсь.
– Приятно слышать такое от мужчины.
Его губы изгибаются в полуулыбке, и я краснею, гадая, зачем я ему так ответила.
Приходит Урсула, в ореоле высокого самомнения и джинсах второй день подряд. Позавчера появилось объявление о замещении должности клинического психиатра, поэтому ее нежелание брать на себя лечение Алекса вполне объяснимо. Говард приходит минутой позже, губы в сахаре, ширинка не застегнута. Ему пятьдесят лет, в Макнайс-Хаусе он проработал пять лет, и на столе у него всегда коробка с пончиками.