Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
— Не на толкучке, — оборвал дядько. — Дерьмо!
Микитка смолчал.
— А то кто с тобой?
— Хлопчик.
— Слепой я? — рассердился дядько.
— Цыган, — нашелся Микитка.
— Бреши, — сказал дядько и показал черный кулак.
— А ей-богу, цыган. Шурум-бурум! — обратился он ко мне и дико заворочал белками глаз.
— Коней выглядаете? — спросил дядько.
— Коней, — подтвердил Микитка.
— Бандюги, — сказал дядько, с интересом разглядывая нас. — Молодцы!.. Ото ж!..
— А вы кто такие? — доверчиво спросил Микитка.
— Иди, иди, не твоего пупа дело…
Где-то далеко-далеко, на той стороне земли, дрожал красный огонек.
— Вон на огонь и держи, — сказал Микитка.
Мы шли загипнотизированные этим дальним огоньком.
Он храбро кого-то ждал, терпеливо и стойко светил, и от этого крохотного, единственного на всю огромную ночь огонька становилось спокойнее.
Но вдруг он исчез — погас, или потушили его, или черт украл в торбу. Но ночь от этого стала еще темнее, безнадежнее.
Чу! Слышен топот, все громче и громче.
Мы свалились в канаву. Сама тьма с развевающейся гривой, с мерцающими пиками неслась мимо нас.
Прижавшись друг к другу, мы сидели в канаве. И Булька прижался, молчал, и дышал, дрожал вместе с нами, и так все понимал, что вот-вот заговорит по-человечески.
А они пылили и пылили. И запах конской мочи едко обдавал нас.
Но проехали последние. Улеглась и пыль, и стало тихо-тихо.
— А кто это был? — спросил я.
— А кто его знает, — ответил Микитка, вглядываясь в ночь.
— Может, это красные?
— Непохоже, — с сомнением покачал головой Микитка. — Невесело едут.
Мы стояли у дикого каменного забора.
— Может, вернемся? — жалобно сказал я.
— Боишься? — спросил Микитка.
Во тьме я видел его колючие глаза, и так хотелось быть таким же смелым, цепким, жестоким.
— Ждешь, птичка в рот залетит, — грубо сказал он и пошел вдоль забора.
Почему же он может, а я не могу? Почему я боюсь, а он ни чуточки не боится?
— Гоп! — воскликнул Микитка, как кошка вскочил на забор и, казалось далее не притронувшись к нему, перепрыгнул на ту сторону.
А я, обдирая колени, пыхтя, медленно, ужасно медленно и неловко перелезал через забор, а на той стороне сорвался и упал.
— Славно! — весело сказал Микитка. — Думал, сдрейфишь!
Я молчал.
Странно шумел невидимый в темноте сад.
И над всем и сквозь все пробивался холодный винный запах палых яблок.
Белые яблони испуганно разбегались во все стороны, и яблоки падали то в одном месте, то в другом. Казалось, кто-то ходил по саду, притаился и следит за нами.
Мы перелезли через новый забор, где во тьме шумел новый сад, мелькали белые стволы и кто-то так же глухо, настойчиво ходил по саду, то приближаясь, то удаляясь.
Но теперь мне было уже все равно. Что-то упрямое, бешеное, злое впервые поднялось и всецело завладело душой. Сейчас я чувствовал себя уже наравне с Микиткой, испытывая какую-то сладкую отрешенность от страха, какое-то безразличие к реальному окружающему миру, весь, всеми чувствами уйдя в новую, высшую жажду товарищества и той верности, которая сильнее, неумолимее и несравнимо важнее всего на свете.
Неожиданно открылась балка, полная синего порохового тумана.
— Пошли туда! — сказал я, движимый чувством радостной доступности всего на свете.
— Можно, — ответил Микитка, взглянув на меня своими светлыми, беспощадными глазками.
По скользким старым плитам мы спустились в темную, дымчатую балку. На нас дохнуло холодом и сыростью. Микитка на мгновенье остановился.
— Ну что ж ты, — сказал я, подмываемый все тем же бесшабашным чувством, когда все — пустяки.
— Стой! Кто идет? — крикнули из темноты.
Мы молча побежали.
— Сто-о-о-й!
И красное пламя мгновенной вспышкой ослепило нас, и чугунный звук окольцевал всю степь.
Мы бежали. Мы бежали, продираясь сквозь колючий кустарник, сквозь полынную горечь, преследуемые катившимся грохотом выстрела.
Мы перелезли через забор, упали вместе в крапиву и, слыша дыхание друг друга, побежали дальше, все дальше, в неведомую темноту полей.
Нет сил бежать. Будто веревка захлестнула вокруг шеи и сдавила дыхание, будто обручем стянуло грудь.
Микитка говорил, что есть второе дыхание, что надо переждать, не можешь, а пережди, перетерпи, вот уже умрешь, а перетерпи, тогда будет второе дыхание.
Я помнил о втором дыхании, все время думал: ну, где же оно? Вот сейчас умру, вот лопнет сердце и упаду! Но каким-то последним, сильным, всесокрушающим усилием воли перетерпел и словно этим усилием открыл все клапаны второго дыхания. И словно сменился весь состав крови. Сразу стало свободно, вольно, прелестно! Мир осветился такой вспышкой ярко-зеленого света, листьев, травы, я почувствовал все запахи земли, неба, и выросли крылья.
И уже не было никаких преград — ни расстояния, ни страха, ни боли, все стало возможно в этом внезапном световом порыве мальчишеского вдохновения, открывшем усилием воли что-то такое новое, свободное, могучее, возможное.
— Испугался? — спросил Микитка, когда мы забежали в маленький лесок.
— А нет! — сказал я горячо, искренне, весь в огне вдохновения.
— А я испугался, — с сожалением сказал Микитка. — Как стрельнули, вот испугался — и все.
Звезды бежали по вершинам деревьев, а когда мы останавливались, то останавливались и они, ожидая, когда мы пойдем дальше.
Долго шли мы ночными дорогами, высокими мокрыми травами. Где-то в стороне сухо и жарко шумела прибоем неубранная рожь.
И вот, как это часто бывает, что-то происходящее за спиной заставляет вас вдруг обернуться.