Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
И господин Бибиков закричал. Ведь деньги за селедку, и за соль, и за перламутровые пуговицы он отдал, а ни самой соли, ни селедки, ни перламутровых пуговиц не видел. И вдруг он понял, что их, наверное, и не было, то есть где-то они, наверное, были: соль в Бахмуте, а селедка в Каспийском море, а перламутровые пуговицы в Варшаве, но не у пана поручника и тем более не у него, Бибикова.
— Матка боска! — закричал Бибиков и на цыпочках побежал к кровати под звездным балдахином.
Я вошел за ним в комнату поручника. На полу живописно валялись голубые штаны, а окно было открыто.
И я вообразил пана поручника в полосатых подштанниках, на усах улетающего в открытое окно.
На стене одиноко висел похожий на бандуру телефонный аппарат.
Котя на цыпочках подошел к нему, осторожно приложил палец к звонку и быстро отдернул, словно обжегся.
— Сейчас послушаем, — сказал Микитка.
— Что ты! Нельзя! — испугался Котя.
— Отойди!
Теперь с Котей никто не разговаривал. Отойди — и всё!
Микитка смело снял трубку и сказал:
— Аллё! — Потом что-то долго слушал и вдруг закричал: — Едно! Два!.. Едно!.. Два!.. — и засмеялся.
Теперь была моя очередь. И, притиснув к уху холодную костяную трубку, я слушал какие-то взвизги, трески и шумы, какие-то истерические выкрики, пробиваемые словами команды, хаос и какофонию мира бегства и паники.
— Ну, что там, что там? — зашептал Котя.
— Отойди!
С бьющимся сердцем я слушал и слушал отчаянье мира.
— Что там? Дай, дай!
Котя вырвал трубку. Он долго испуганно слушал, и вдруг в аппарате как бы разорвался снаряд. Котя бросил трубку и отскочил. Телефон трезвонил так, что срывался со стены.
— Др-р-р! Др-р-р! — говорил Микитка. Бледнея, он взял трубку и крикнул: — Алле!
Но звонок оборвался.
На улице послышался лошадиный топот, и в окно одновременно заглянул конь и всадник в буденовке. И всадник весело крикнул:
— Эй, телефонист! Соедини с папой римским!
5. Курсовое поле
Ярко и победно пылали на солнце красные флаги с серпом и молотом. У дверей на часах стояли красноармейцы в легких полотняных остроконечных шлемах с большими малиновыми звездами.
Снова возник глухой, утробный стук бондаря, снова слышался мирный звон наковальни.
Но чем тише становилось в мире, тем яростнее разгорались бои на улицах городка, словно горячка и азарт прошедшей войны навеки вошли в память, плоть и кровь мальчишек, столько перевидавших в эти годы.
На каждой улице — свой атаман, своя песня, свой боевой клич и свое собственное место плена: иногда это колокольня церкви, иногда забытый верх синагоги, а иногда просто большая бочка.
Берегись зайти на чужую улицу! Из засады вдруг выскочат, схватят и поведут под барабанный бой, приведут, поставят перед атаманом.
— Смирно!
А босой атаман сидит на пеньке, пощипывает несуществующий ус и думает глубокую думу.
— Лазутчик, — докладывает конвоир.
— Призвище! — грозно спросит атаман, вглядываясь в круглое, разрумянившееся лицо пленника с голубыми невинно-хитрыми глазами.
Мальчик смотрит на атамана, хихикает и хлопает себя по коленкам:
— Ой, ой, ой! Важнець!
— Кто такой? — гаркнет атаман.
— Будто не знаешь! — ухмыляется мальчик.
— Отвечай по ранжиру!
— Ну, Вишенка.
— Не нукай — не запряг.
Вишенка испуганно хлопает глазами.
— Бомбу имеешь? — ведет допрос атаман.
— Не.
— Прокламации?
— Не.
— Пулемет Люиса?
— Не.
Атаман смотрит в небо.
— А пулемет Шоша?
— Не.
— Обыскать! — приказывает атаман.
Конвойный лезет за пазуху пленника, так как тот не имеет ни одного кармана.
— Что там? — интересуется атаман.
— Кныш, — сообщает конвоир.
— С чем?
— Чичас, — отвечает конвоир.
— Стой! Стой! — кричит атаман, зная повадки конвоира.
— Это баба дала… Ой! Ой! — визжит Вишенка, глядя, как кныш исчезает прямо-таки в дымящейся пасти конвоира.
— С горохом, — ухмыляясь, сообщает наконец конвоир.
— Знал, что тут запрещенная зона? — сердито продолжает допрос атаман.
— А ей-богу, не знал! — отвечает заплаканный Вишенка.
— Что делал в зоне?
— А что делал? Мотылька ловил.
— Знаем мы ваших мотыльков, — непримиримо отвечает атаман.
— А вот ей-богу, «махаона» поймал. — И Вишенка разжимает кулак.
— Знаем мы вашего «махаона», — говорит атаман, разглядывая большую, с узорчатыми бархатными крыльями бабочку.
— Пакет! — неожиданно решает атаман, свирепо берет бабочку и, щурясь, как бы разбирает на ней таинственные знаки. — Шифр! — заключает атаман.
А на улице уже тревога.
— Наших бьют! Вишенка в плену!
И вот уже забыты каштаны и орехи, закинуты мячи и обручи, отброшены ходули. И бегут из всех переулков и проходных дворов, с туго натянутыми из тонких ивовых прутьев звенящими луками, с бузиновыми пистолетами, — бегут с жаждой мщения и боя Петьки, Леньки, Яшки, Сашки…
На каждой улице свои обычаи, свое вооружение.
Вот на Ракитянской, где жили бондари, мальчишки вооружены обручами, и когда шли в бой, все, как один, с грохотом катили обручи, высокие, как римские колесницы. На Заречье бомбардировали желтыми огурцами. А на Базарной стреляли из амбарных ключей, наполненных спичечной серой. А на Курсовом поле… нет, не всех примут в «Красные бизоны» Курсового поля.
Там, на Ракитянской или Базарной, там, у гостиницы «Лисабон» или парикмахерской «Шик», достаточно прийти и сказать: «Хочу воевать» — и тотчас же гремит команда: «Причислить!» А здесь предстоит еще пройти через руки хромого Макара.