Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
— А вот получишь плетюгов, так и увидишь! — И с лошадиным топотом они пробежали мимо в своих кованых чеботах.
— Дяди! — закричал вдруг Котя.
— Ты видел? — остановились сразу оба сечевика.
— Кажется, видел, — неуверенно отвечал Котя. — А это вор?
— Ну конечно вор, детка! Покажи, куда он побежал.
— А вы ему ничего не сделаете? — спросил Котя.
— А что мы ему сделаем? Конфетку дадим.
— Да, конфетку… — заныл Котя, увидев отчаянные глаза Микитки. — Я, наверное, его не видел.
— Ну! — закричал сечевик и поднял нагайку. — Куда побежал?
— Ай, дядя, не бейте, я скажу, если это был вор. Они ведь крадут?
— Крадут, крадут, — подтвердил сечевик.
— А вот сюда побежал, взял и побежал сюда! — Котя показал на раскрытые ворота.
Слышно было, как шумят тополя.
Теперь все мальчики с ужасом смотрели на Котю, который как ни в чем не бывало ковырял пальцем в носу.
— Ах ты бисова душа, — сказал Микитка.
— А что? А что? — кричал Котя.
— Как же ты мог, когда человек прячется, показать, где он?
— Так я ж не хотел. Он меня убивал, — сказал Котя.
— Небось не убил бы, — сказал Микитка.
— Да, тебе хорошо говорить… Тебя не убивали…
— Ну, уж попомни! — Микитка показал кулак.
— А ты не дерись! — завизжал Котя. — Не дерись, я тебе говорю!
— Тише ты, морда! — зашипел Микитка.
— А чего ты дерешься? Чего ты кулаком дерешься? Дяди!
Но «дяди» уже выводили из ворот беглеца. Он был бледен и с удивлением, как бы в первый раз, разглядывал мир.
— Дяди! — смело подбежал к ним Котя. — Вот он дерется! — Котя указал на Микитку.
Сечевик неожиданно поднял нагайку и протянул ею по Котиной спине.
— Ай, дядя! — крикнул Котя. — Так это же я вам сказал, вы меня не узнали?
— Узнал, — сказал усатый дядя.
Беглец мимоходом взглянул на мальчиков.
И ни Микитка, ни Жорж Удар, ни Яша Кошечкин — ни один из них, сколько будут жить, не забудут этого взгляда. Мальчикам хотелось крикнуть: «Так это же не мы, это не мы, честное слово!» Но никто не крикнул. Они стояли и подавленно молчали.
Котя закрыл лицо руками:
— У-уй! Что я наделал! Ой, боже ж мой! Мамочка, дорогая…
— Отойди, — сказал Микитка.
— Отойди, отойди! — закричали все мальчики.
4. Пан поручник
Играя в серебряные трубы, спускалась со склонов сошедшая с неба голубая кавалерия. Когда кони вступили на мостовую, в гулкой тишине опустевшего и вымершего местечка зазвонили тысячи серебряных колокольчиков. Но местечко с опущенными железными шторами и закрытыми ставнями стояло в безмолвном равнодушии к вступившим на его улицы ангелам.
Не только всадники, но и кони в белых чулках были надушены, расфранчены и казались завитыми. И если бы они вдруг выпустили крылья и со своими голубыми всадниками улетели в небо, никто бы не удивился.
В цветных конфедератках, увешанные сверкавшими на солнце бляшками, поляки неподвижно сидели на конях, будто все время перед ними несли зеркала и они не могли ни на минуту оторваться от них, чтобы не потерять позу. А в ушах моих еще звучало: «Эх, яблочко, куда котишься…» И я видел черные развевающиеся бурки и пики с красными флажками.
Во дворе седые старики сидели на завалинках и молились, стряпухи кололи дрова, замурзанные дети в одних рубашонках на земле у кипящих горшков играли катушками и коробочками из-под ваксы. И над двором стоял крик ворон.
— Пся кость! — крикнул верховой улан.
И старики исчезли, стряпухи, схватив горшки и детей, закрыли дома на запоры. И стало тихо, жутко — только одни вороны продолжали кричать над опустевшим двором.
Открылись ворота, и просторный двор сразу наполнился разномастными потными лошадьми и усатыми запыленными уланами.
Со всех сторон послышалось умоляющее: «Пан! Пан! Пан!» А в ответ: «Дай! Дай! Дай!»
Вот один из них, в лазоревом мундире, тащит из дома за волосы старуху. Другой выводит учителя в одной рубахе и подштанниках и кричит:
— Хулера! Мазурик!
Третий палашом рубит перину.
Звон стекла, ржание коней, визгливые проклятия, хриплые крики — все смешалось.
Раненый конь подошел к окну, и казалось, что сама война стоит и налитым кровью глазом глядит на нас. Конь заржал и вдруг заплакал, заплакал, как старик.
Капрал в раздутой конфедератке с громадным лакированным козырьком вошел в дом и, оставляя на полу следы красной глины, запах одеколона и конского пота, единым взглядом оценивал комнаты, комоды, шкафы и все, что было в комодах и шкафах. Он стукнул нагайкой по кровати и сказал: «Тутай!» Пока капрал стучал нагайкой, усатый улан, успевший заглянуть за печь, усами — не зря они были такой длины — разнюхал жареную курицу, левой рукой запихивал в рот куриную ножку, а правой чертил на дверях большой белый крест и надпись латинскими буквами, отчего двери сразу стали чужими.
В комнату опять внесли огромные подушки. У деда забрали не только табак, чтобы не чихал, но и молитвенник, чтобы не бормотал, хотя достаточно было забрать только табак, потому что без него он все равно не мог вести разговора с богом, — для этого надо было иметь железное терпение.
Господин Бибиков достал где-то пульверизатор с одеколоном и, неся его на вытянутых руках, двигался по комнате и брызгал с таким видом, будто только он хорошо знает и понимает, куда и сколько надо брызнуть живой воды, чтобы все было хорошо. Он обрызгал кровать и демонов с красными глазами, прошел мимо японца на вазе, брызнул и на него.