Мальчишки, мальчишки...
Шрифт:
— Нет, Сано, это навряд ли выйдет. Ведь точно, что поймают тебя. Вдвоем, конечно, веселей сидеть будет, да толку-то что от такого сиденья? Ты лучше бежи давай в наш красный полк, к товарищу Тинякову.
— О! Кто мне там возрадуется, интересно?
— Не мели-ко давай, а слушай. За Березовку иди, в сторону Лысьвы, там наши войска. Побродяжкой малолетним прикинься и пройдешь. А там уж товарища Тинякова ищи, начштаба по разведке. Найдешь — скажешь: так, мол, и так с Ванькой получилось, не смог он сам прийти, меня послал… Помнишь, нет, что на бумажке-то писал?
— Как не помню! Где сколь белых по избам стоит, Да сколь офицеров, да пулеметов. Это помню.
— А
Ерашков зло сплюнул по ту сторону стены:
— Начищу же я тебе, Карас, ряшку, когда свидимся. Что я — совсем уж без ума, без памяти, что ли?
— Ладно, ладно! — успокоил его Ваня. — Некогда тут лаяться. Давай торопись, Сано. Сегодня иди. Домой забеги, хлеба возьми, да и пошел. У дедушки своего в Бородино переночуй, а с утра дуй в сторону Березовки.
— Так ведь он мне, поди-ко, Вань, не поверит, Тиняков-то твой. Заявлюся к нему: здрассьте! А может, я вражий белый лазутчик? Пришел к нему маленько пошпионить.
— А-атставить! Какой еще такой лазутчик? Ежли передашь все, как положено, — настоящий будешь красный боец великой революции! Товарищ Тиняков к награде представит. Малиновые галифе с кантом получишь. Правда, к ним представляют только наиотважнейших. Вроде меня. Но ты старайся. А чтобы у товарища Тинякова сомнений не было, что от меня задание имеешь, скажи ему при встрече так: «Клянусь честной разведчицкой праматерью, Акулиной-троеручицей». Он тогда сразу поймет.
— Ваньша, а может, лучше из поджига?..
— Ты чего это там сипишь, бесштанный комиссар? — послышался суровый голос солдата-часового, и загремел отодвигаемый засов.
Дверь скрипнула, солдат с фонарем просунулся внутрь амбара, поглядел на сгорбившегося в углу пленника. — Сма-атри у меня…
Ваня слышал, как друг Ерашков порскнул по огороду, по снегу, прочь от амбара, и ему стало так тоскливо и одиноко — хоть плачь. Да еще ударил ночной мороз снаружи такой, что бревнышки начали потрескивать, а в амбаре похолодало, мальчик стал коченеть. Спасибо старому солдату, сменившему ретивого, — принес во фляжке кипятку. Ваня погрел о посудину руки, похлебал горяченькой водицы. Стужа от этого показалась уже не так велика, и Ваня вздремнул на соломке. Во сне он видел товарища Тинякова верхом на штабной кобыле Буланке, Санка Ерашкова, вооруженного поджигом; на друге были огромные малиновые галифе — такие большие, что застегивались на блестящие пуговицы поверх плеч, образуя что-то вроде погон, а руки торчали из карманов; еще видел мамку — она то подплывала, то отходила вдаль, говорила слова, которых он не мог разобрать, и держала в руке заслонку от печи.
Под утро старый солдат пробудил его от вязкого холодного полусна:
— Пойдем-ко, друг, в караулку. А не то застынешь напрочь — глянь, какой мороз на дворе! Я с караульными договорился, они не против. Эх, робята вы, робята! Сколь жалко вас. У самого ведь семеро по лавкам…
— А кто тебе велел меня караулить? — стуча зубами, спросил Ваня.
— Мобилизованные мы, — уклончиво ответил солдат. — Давай, скорее собирайся…
В караулке было жарко натоплено — Ваня как сел на пол, так сразу и забылся. А проснулся оттого, что кто-то ударил его по ноге:
— Вставай!
Ваня открыл глаза, поднял голову — над ним стоял офицер с выеденным оспой лицом, злыми глазами. Чуть поодаль, у двери, он увидал толстого штабс-капитана, накануне допрашивавшего его в штабе.
Тот подождал, когда Ваня поднимется, и сказал уставшим голосом:
— Ну, насчет тебя все решено. И я мог бы не приходить сюда, но я пришел. Специально из-за тебя пришел, понимаешь хоть ты?! — высоко выкрикнул офицер; сглотнул, успокоился, и дальше: — Так вот. Я повторяю вчерашнее условие. Ты отвечаешь мне на вопросы относительно твоей службы в Красной Армии, а также твоего теперешнего задания, потом публично каешься перед всем селом и даешь слово больше не служить у преступников и христопродавцев. Затем крестьяне всем миром определяют тебе наказанье, — я имею в виду количество розог, — тебя порют и отпускают домой. Понял? Высекут, и все тут. Иначе же… к разведчикам военный закон строг, и я не могу его нарушить. Согласен ты? Если да, тебе сейчас дадут кипятку и отведут немедленно в избу. Н-н-н-у-у?!..
Ваня глубоко вдохнул спертый воздух караулки, словно перед броском в воду на глубину, и ответил хриплым, простуженным голосом:
— Не дождешься, брыластый черт!
Прапорщик, разбудивший Ваню, быстро глянул на штабс-капитана — тот ошеломленно развел руками и вдруг, скривившись и всхлипнув, быстро покинул караулку. И тотчас вошли двое: казак с расчесанной надвое бородой, в шароварах с лампасами под шинелью, и ражий унтер-офицер на толстых ногах-тумбах. В руках они держали ременные плети.
Мальчик не шелохнулся. Тогда они бросились и сорвали с Вани одежду — всю, кроме белых исподних штанов. Вытолкнули на улицу, на мороз.
Большая проезжая улица была рядом с домом Ромкина — только подняться чуть в горку. Ваня закоченел, снег жег босые пятки. Прапорщик шел впереди, а сзади казак и унтер-офицер похлестывали пленника.
И сразу вокруг них начал собираться народ. Вот выкатился из своего дома отец Илларион с матушкой под руку, заблажил на все село:
— Возрадуемся, люди! Ваньку Карасова богоотступного ведут пороть. Надо, надо вложить сему отроку ума в задние ворота!
— З-замолчи, дурная голова! — стукнула его по спине попадья. — Или глаза свои не продрал с похмелья, отче? Ведь на смерть они парня-то ведут. Гли-ко, раздели.
— Да неужто, матушка? — и поп сразу притих.
Мужики и бабы скорбно молчали, следуя к речке за мальчиком-односельчанином и стегавшими его с двух сторон белогвардейцами. А те перешучивались между собою, развлекались и даже устроили спор: кто сильнее ударит. Ваня содрогался от ударов, несколько раз падал, но его поднимали и заставляли идти дальше по трескучему морозу. Он нашел в себе силы оглядеть толпу и, к радости своей, не увидел в ней Санушка Ерашкова: значит, не обманул дружочек, ушел к товарищу Тинякову! Дело, выходит, не пропало. И тятьки с мамкой не видно: удержали, знать-то, соседи, уговорили не ходить, не смотреть на сыновы мучения. Тоже ладно! А вон и Офониха побежала от толпы народа прочь к своему дому, переваливаясь толстой бадьей: лишь только она попробовала присоединиться к скорбному шествию, как все бабы обрушились на нее — стали плевать в лицо, царапать, толкать кулаками в спину.
Корявый прапорщик замерз: тер уши, хлопал руками в перчатках. Подручные же его не испытывали мук холода, занятые своей зверской работой.
Немного не дойдя до речушки на окраине села, возле огорода Ваниного дядьки, Митяя Карасова, процессия остановилась. Мальчик был уже весь синий, дрожал, полосы от плетей виднелись по телу.
— А ну, поддержись, ожгу! — заорал снова ражий унтер, размахиваясь плетью.
— Не трожь младеня! — подался вдруг к нему из ропщущей толпы поп Илларион. — Нехристь ты, бесстыдник! Кого бьешь?