Мальчишник
Шрифт:
СОЛНЕЧНОЕ ЯБЛОКО
Вика вспомнила, как во время школьных каникул жила в Барышах. Совсем недалеко от Остафьева, подмосковного поместья Вяземских, где Петр Андреевич Вяземский сберегал часть сохранившихся после гибели Пушкина вещей. Я жил с родными в самом Остафьеве: там был дом отдыха. Отец привез в Остафьево краски, холсты — делал этюды — и еще снимки. Ни одного этюда не осталось: погибли во время войны. Снимки сохранились — березовые аллеи, пруд, на котором я учился грести на лодке, а зимой катался с ребятами на коньках.
«На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина!» — сказала Вика. — Булат Окуджава, его стихи.
Я конечно же помнил большой остафьевский двухсветный круглый зал с хорами для музыкантов. Здесь Пушкин читал друзьям свои произведения. Предметы литературы и искусства занимали и оживляли разговор, и называлось это, по выражению Вяземского, «изустной разговорной газетой». По вечерам играли в шарады и слушали музыку. Собирались писатели, художники, актеры. И никаких светских церемоний.
Вика сказала, что прекрасно помнит круглый зал и полукружье двери из него в парк, в «Русский Парнас», как будто бы открывалась часть стены и зал делался составной частью парка. Таково было детское впечатление.
— Я приходила в гости из дома отдыха Барыши. Перебиралась через овраг с засохшим руслом реки. Кажется, Любучи. Поедем в Остафьево, как только вернемся в Москву. Послушаем деревья в парке, побудем в круглом зале.
Вика заговорила «воспоминаниями». Не до конца потеряна в современных реальностях и тяготах. Я радуюсь этому.
Вяземский на сохранение увез с Мойки в Остафьево письменный стол Пушкина, трость с пуговицей Петра I, портрет Жуковского с дарственной надписью Александру Сергеевичу «Победителю ученику от побежденного учителя». Картину Козлова «Пушкин в гробу» и черный суконный жилет, в котором поэт стрелялся. Сохранил для нас, потомков.
Знал бы я об этом в детстве, расспросил бы стариков — а такие тогда еще были, чьи родители служили у Вяземских, — и я наверняка бы с их помощью отыскал комнату, где жил Пушкин, а потом сохранялись его вещи. Может быть, я в ней жил? Или в комнате, в которой останавливался Жуковский? Или в комнате, в которой останавливался Гоголь? Кюхельбекер? Денис Давыдов? Карамзин писал историю государства Российского на втором этаже. Угловая комната, окна в сторону реки Десны и с видом в сад. Стены были выкрашены белой краской. Стол простой, сосновый. Когда его не хватило для работы, Карамзин приказал поставить еще козлы, и тоже с сосновыми досками.
— Ты на каком этаже жил?
— И на первом — в комнате при входе в дом, первой справа. Где-то здесь прежде размещалась библиотека. И на втором. Окна с широкими подоконниками, с видом на парк. Запомнились густые ряды деревьев. Пруд с плотиной. Памятник Пушкину.
— Я же говорю, поедем в Остафьево, когда вернемся в Москву.
— Послушаем «Русский Парнас»?
— Послушаем и себя, когда были детьми.
И мы так и порешили: закончим в этот приезд в Ленинград наши ленинградские маршруты и по возвращении в Москву отправимся в Остафьево, за своими воспоминаниями.
Мы
Я медленно гребу на лодке. Лодка плывет по медленному большому остафьевскому пруду. Виден двухэтажный усадебный дом с шестиколонным коринфским портиком, с флигелями кубической формы со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками, к которым ведут застекленные теперь уже галереи.
Я гребу, Вика сидит на корме. Яркий солнечный день, безоблачный, безветренный: детский рисунок, исполненный тремя красками — желтой, голубой, зеленой.
Дом виден как мираж: завис в солнце на детском рисунке.
— Я должна опустить руку в воду, — говорит Вика.
— Зачем?
— Чтобы за рукой потянулся след по воде.
— Нужен и белый кружевной зонт.
— Нужен. Из мастерской «Госпожи Ольги», — уточняет Вика. — И перчатки с розетками.
— И музыка со стороны круглого зала. Котильон, например. — Но тут же я отменяю свое предложение: для котильона нужен вечер, бал, а не солнечный свет. — Пусть будут распахнуты настежь двери зала и будет просторная тишина. Коринфская. Шестиколонная. С портиком.
— Громкий смех Пушкина нужен, вот что, — говорит Вика. — Пушкин идет по «Русскому Парнасу». В шляпе a la Боливар, которую он носил в молодости.
— Нет. Он играет с Павлушей Вяземским в подкидного дурака визитными карточками где-то на втором этаже с окном в парк. Окно открыто, и слышно, как они спорят: чья карточка бьет ходы противника, чья визитная карточка — туз, чья — просто валет или того меньше.
— Нужны, конечно, и хозяева дома князь Петр и княгиня-лебедушка.
Пушкин называл Веру Федоровну Вяземскую княгиней-лебедушкой.
— Они-то и идут по «Русскому Парнасу».
— Образованная, обаятельная, всегда готовая поспешить на помощь друзьям Вера Федоровна. — Вика опускает в воду руку. За рукой потянулся след, просторная тишина.
Мы плыли по своему относительно недавнему прошлому, вызывая совсем далекое прошлое этих мест, все, что могли видеть и слышать остафьевские деревья и отчего нам теперь, ныне живущим, это помогает жить, чувствовать себя, как-то согласовываться с настоящим. И будущим. А жил Пушкин в бывшей комнате Карамзина: значит, на втором этаже, в угловой. Теперь я это выяснил из книг.
— Наше игрушечное царство, — медленно, точно в такт движению лодки произносит Вика.
— Наше баловство, хочешь ты сказать?
— Наша радость, хочу я сказать. Давай плавать до заката, — предлагает Вика. — И только потом войдем в круглый зал со стороны парка, в твои настежь распахнутые двери. Мне кажется, что в это время там будут играть в шарады. Можешь вспомнить какую-нибудь шараду?
— Если честно — забыл, как играют в шарады.
То, что Вика захотела войти в настежь распахнутые двери, в настежь распахнутую фантазию — лишний раз подтвердило, что Вика действительно готова принять игрушечное царство, и даже как радость.