Мальчуган
Шрифт:
Я слыхал, что если человек прибыл с дороги, то полагается, чтобы он давал на чай. Я слыхал еще, что если не дашь на чай, то с тобой будут грубо обращаться. Может быть, меня и поместили в такую тесную и темную комнату потому, что я не дал чаевых? А может быть, этооттого, что я бедно одет, что в руках у меня был парусиновый чемодан и зонтик из бумажной ткани? Ну, а сами-то они что? Серость провинциальная, а еще других ни в грош не ставят! Что если удивить их: взять да и дать на чай!
После всех расходов на обучение, из Токио я все же уехал с тридцатью иенами в кармане. За вычетом стоимости билетов на поезд и пароход да еще других расходов у меня оставалось четырнадцать иен. Даже отдать все – и то не беда, потом жалованье получу. Но эта деревенщина –
Дорогу в школу я в общем знал: вчера я ездил туда на рикше. Два-три раза свернув на перекрестках, я очу-тился прямо перед школьными воротами. От ворот до подъезда все было выложено гранитом. Вчера, когда с грохотом подкатил сюда на рикше, я даже немного струхнул, – уж очень большой шум поднял.
По пути мне попадалось много школьников в ученической форме из бумажной ткани, все они входили в ворота. Некоторые из них были выше меня ростом и с виду очень здоровые. «Неужели придется учить вот этаких парней?» – подумал я. И мне стало как-то не по себе.
Я подал визитную карточку, и меня провели в кабинет директора школы. Директор был мужчина с жиденькими усами и темным цветом лица, похожий на пучеглазого барсука. Держался он величественно.
– Ну, надеюсь, будете усердно работать, – сказал он, важно передавая мне припечатанный большой печатью приказ о моем назначении. (Когда я возвращался в Токио, то скатал из этого приказа шарик и швырнул его в море.)Директор сказал, что сейчас представит меня всем преподавателям, при этом каждому из них я должен показать этот приказ. Вот уж лишняя морока! Чем затевать всю эту канитель, лучше бы просто на три дня вывесить этот приказ в учительской.
Преподаватели должны были собраться в учительской, когда прозвучит труба после первого урока. Времени еще оставалось много. Директор вынул часы, взглянул на них и вознамерился поговорить не спеша. Он начал с того, что попросил меня понять и усвоить основное, после чего произнес длинное наставление на тему о педагогическом духе. Я, конечно, слушал его с пятого на десятое, но уже посередине этой проповеди подумал, что влип в скверную историю. То, о чем говорил здесь директор, было просто невозможно. И нужно быть идеалом для учеников… и пусть на тебя взирают с почтением, как на образец для всей школы… и педагогом может быть только тот, кто, помимо преподавания, оказывает еще и личное нравственное воздействие на учеников…
Выходит, что такой сорви-голова, как я, должен быть для всего этого пригоден!… Что за нелепые и бессмысленные требования! Да будь я такой выдающейся личностью, чего ради я поехал бы в эту глушь на сорок иен жалованья в месяц? Все люди одинаковы, и, поди, каждый ругается, когда сердится, – а тут, значит, и слова лишнего не скажи и погулять не выйди! Если здесь такие сложные обязанности, то, перед тем как нанимать человека, надо бы сказать ему об этом. Я сам не могу кривить душой, но тут я был не виноват: меня подвели. Подумав, я решил отказаться от места, махнуть на все рукой и уехать обратно. В моем кошельке оставалось всего-навсего девять иен – ведь пять иен я дал на чай, – а на девять иен в Токио не вернешься. И зачем было давать эти чаевые! Зря я это сделал. Ну да ладно! Пусть даже девять иен, как-нибудь да обойдется! «Денег на дорогу не хватит – это ясно; и все-таки лучше уехать, чем вводить людей в заблуждение», – подумал я.
– Нет, то, что вы говорите, никак невозможно, а этот приказ… вот, возьмите
Директор уставился на меня, моргая своими барсучьими глазами, потом рассмеялся:
– Вам незачем беспокоиться. Я ведь сейчас говорютолько о том, что вообще желательно, и прекрасно знаю, что этим пожеланиям вы соответствовать не можете!
Если уж он так хорошо все знает, зачем было с самого начала меня запугивать?
В это время раздался звук трубы. В классах сразу зашумели.
– Преподаватели, наверно, уже собрались, – сказал директор и пошел в учительскую; я следом за ним.
Учителя сидели за столами, расставленными вдоль стен большой комнаты. Когда я вошел, все они, будто сговорившись, разом принялись глазеть на меня. Тоже нашли себе зрелище! Затем я, как мне было сказано, подходил к каждому из них по очереди и, подавая приказ о моем назначении, кланялся. Некоторые только отвечали мне на поклон, привстав со стула, но те, кто был полюбопытнее, брали приказ, бегло просматривали его и затем почтительно возвращали. Это было очень похоже на представление в театре. Когда я подходил к пятнадцатому по счету – учителю гимнастики, я уже был слегка раздражен многократным повторением одного и того же. Им-то что – поклонились по одному разу и все! А я проделывал это уже в пятнадцатый раз. Хоть бы кто-нибудь на миг представил себе мое состояние!
Среди • тех, кому я кланялся, был старший преподаватель. Говорили, что он кандидат словесности. Ну, раз кандидат словесности, думал я, значит он окончил университет и, должно быть, важная персона. У кандидата оказался какой-то пискливый, как у женщины, голос. Но больше всего меня удивило то, что в такую жару он носил фланелевую рубашку. Как бы фланель ни была тонка, ясно, что в ней жарко. Только кандидат словесности был в столь неудобной одежде. К тому же рубашка была красная, и это придавало ему нелепый вид. Мне потом рассказали, что он круглый год ходит в красной рубашке. Какая-то странная болезнь у него. Он же сам объяснял, что красное полезно для организма, и поэтому специально из гигиенических соображений он, мол, и заказывает себе красные рубашки. Вот лишние хлопоты! Коли так, пусть бы уж кстати носил и красное кимоно и красные хакама [8] .
[8] Хакама – длинные шаровары.
Следующий был преподаватель английского языка – мужчина с на редкость плохим цветом лица, по фамилии, кажется, Кога. Обычно люди с зеленоватым лицом бывают тощие, а этот был бледный и разбухший. Давно, еще в те времена, когда я ходил в начальную школу, в одном классе со мной учился мальчик, которого звали Тами, по фамилии Асаи; у отца этого Тами Асаи было тоже зеленоватое лицо. Асаи был крестьянин, «я все спрашивал Киё: не потому ли у него такое лицо, что ой крестьянин? А Киё объяснила мне: нет, это все оттого, что он питается только одной зеленой тыквой. Когда я встречал потом человека с зеленовато-отечным лицом, я всегда думал, что это у него потому, конечно, что он питается тыквой. Учитель английского языка, несомненно, тоже ест зеленую тыкву, решил я. Впрочем, что это за тыква – я так и не знаю. Однажды я спросил об этом Киё, но она засмеялась и ничего не ответила. Видно, Киё и сама толком не знала.
Следующий, по фамилии Хотта, оказался, так же как и я, учителем математики. Это был грузный человек с бритой головой, точно бонза, и с таким выражением лица, что хотелось сказать: вот уж зловещий монах! Когда я вежливо протянул ему приказ о назначении, он даже не взглянул на него.
– А, ты вновь назначенный? Ну, приходи как-нибудь в гости, ха-ха-ха! – сказал он.
Что за «ха-ха-ха»? И кто это пойдет в гости к такому грубияну? С этого момента я прозвал его «Дикообразом».
Преподаватель классической китайской литературы был, как и следовало ожидать, человеком старых правил. Этот милый старичок сказал плавно и без пауз: