Маленькая Луна. Мы, народ...
Шрифт:
– Подожди пять минут, – торопливо сказала она. – Ты меня слышишь? Слышишь? У тебя есть пять минут?..
– Конечно, есть. – Арик кивнул.
– Тогда подожди. Только не уходи никуда.
Регина скрылась за тяжелой дубовой дверью. Табличка слева гласила, что это отделение там чего-то по финансовому контролю.
Никогда он этой таблички не замечал.
– Ну, вы проходите? – злобновато поинтересовались сзади.
Арик вздрогнул и поспешил прижаться к стене. Его все равно толкали, шаркая по плащу плечами и спинами. Он лишь тупо моргал, стряхивая воду с ресниц. Он вовсе не был уверен, что Регина ему не пригрезилась.
Наверное, это было возможно только в те дни. Позже Арик из чистого любопытства спросил, как это она его в такой толпе углядела? И Регина, искренне удивившись, ответила, она-то как раз никоим образом его не углядывала.
– Наоборот, это ты меня углядел. Встал, как столб, я только когда на тебя наткнулась, сообразила…
Вот, оказывается, как оно было. Вообще, если прикинуть, то вырисовывалась совершенно невероятная цепь случайностей. У них в тот день заболел сотрудник, занимающийся отчетностью, и ее попросили, поскольку пятница, отвезти документы вместо него. Но ведь сотрудник мог бы и не заболеть? И она тоже могла бы поехать – немного раньше, немного
– Все равно бы нашли, – убежденно говорила Регина. – Не в этот раз, так в другой, не в другой, так – в третий. Через неделю, через месяц, через полгода… В наших отношениях времени нет. Мы продолжаем их с того места, где когда-то остановились…
Его изумляло, как легко она говорит. Он еще только чувствовал, а Регина уже облекала чувства в слова. В этом, наверное, тоже был признак нового времени. Работала она в фирме, которая вылупилась меньше года назад, и в основном занималась тем, что создавала иллюзию бухгалтерско-отчетного благополучия. Существуют старые требования, которым должна соответствовать любая организация, и существуют новые правила деятельности, которые с ними абсолютно не совпадают. Моя задача – надеть на взрослого человека мальчиковый костюм, причем так, чтоб не торчали локти, колени, чтобы человек не выглядел идиотом. Получается? – с интересом спрашивал Арик. А зачем я, по-твоему, заканчивала Финансово-экономический институт?.. Когда же она мельком сообщила сколько ей платят, Арик, увлеченным совсем другим, в первую минуту решил, что ослышался. Ну, не могут у нас в стране столько платить! А собственно, почему? Ты не знаешь еще, сколько с этого дела снимает наш генеральный директор!.. Она, оказывается, даже машину недавно купила. Правда, не иномарку, не «форд», не «оппель – обыкновенные „жигули“. Выбор свой объясняла тем, что не хочет „светиться“ – ездить в наше время на иномарке это все равно что ходить с объявлением на спине: „имею при себе крупную сумму денег“. Того и гляди стукнут по голове. В общем, оазис в песках, островок хрупкого благополучия среди хаоса. Кто мог бы предвидеть лет пять назад, что героем нашего времени станет бухгалтер? Отсюда, видимо, и уверенность ее суждений. То, что Арику представлялось дикостью – нынешние разборки, наезды, взрывы, братки, стрельба – Регина считала явлением вполне заурядным. Идет захват собственности, говорила она, большой жор, война гиен и волков, поднимается криминал, выдирают себе куски общественного пирога, не сожрешь ты, значит сожрут тебя… И что дальше? – озадаченно спрашивал Арик. Дальше, видимо, то, что при реформах бывает всегда: сначала гиперинфляция, она, кстати, уже началась, а затем „невидимая рука рынка“ расставит все по своим местам. Тот, кто выживет, станет миллионером. Остальные еще лет двадцать будут перебираться из нищеты в нищету. Тут главное – никуда не встревать. Просто – жить, как жили во все времена…
Регина пожимала плечами. Часики на запястье, легкие, золотые, как она сообщила, были у нее марки «сэйко», костюмчик синего бархата она купила в Афинах, когда ездила туда отдыхать, в сумочке, тоже какой-то не очень простой, у нее лежал сотовый телефон.
Арик чувствовал себя неуверенно.
Если бы еще знать, как жить!
Однако самое сильное впечатление произвела на него квартира. Регина к этому времени уже успела побывать замужем (бросила вскользь: был такой неудачный эксперимент), с мужем, правда, прожила всего год, потом разошлась, но при разводе (это, я скажу, была отдельная песнь) сумела выкроить для себя удивительную жилплощадь. Дом находился на повороте Екатерининского канала, квартира, единственная на площадке, венчала собой последний, пятый этаж, карабкаться куда приходилось по темноватой лестнице, видимо предназначенной для прислуги, а то, что открывалось внутри, представляло собой явный строительный произвол. Состояла она всего из двух крохотных помещений: во-первых – прихожая, она же кухня, куда Регина, помимо вешалки, сумела втиснуть шкаф, плиту, холодильник, маленький стол, ходить там было нельзя, только сидеть, и во-вторых – комната, похожая на фонарик, главной чертой которой были целых три широких окна. Под одним, правда, простирался всего лишь ребристый скат, обрывающийся в переулок, и дальше громоздилась стена, напрочь перегораживающая обзор, зато из других, сходившихся чуть ли не в стык, распахивалась панорама, от которой перехватывало дыхание: чересполосица крыш, напрыгивающих друг на друга, сумятица труб, мезонинчиков, башенок, антенн, чердаков, огромное рыхлое небо, пропитанное водой, и – высунувшийся по пояс, угрюмый, сияющий тусклым величием купол Исаакиевского собора. Отчетливо барабанил по скату дождь, накатывались облака, омывая стекла туманными призрачными расплывами, у Арика в такие мгновения замирало сердце: казалось, он вместе с домом, вместе с квартирой плывет неизвестно куда…
Это и в самом деле походило на плавание – на кружение среди грез, на странствия по незнакомым морям, за которыми открывались таинственные миры. Арику они представлялись цветными снами, куда он попадает на миг, по чистой случайности.
Вот они с Региной пересекают Театральную площадь. День безнадежный, тоскливый, как будто не до конца рассвело, слегка накрапывает, в просвете улиц – туман, Регина, взяв его под руку говорит, что, видимо, не следует противиться неизбежному. Если уж жизнь их так сводит: сначала в школе, потом, помнишь, на Невском, теперь вот сейчас, то, вероятно, есть в этом какой-то смысл, какая-то логика – наверное, им иначе нельзя… Она помаргивает, лицо сосредоточенное, серьезное, голос такой, как будто отвечает невыученный урок. Арик с ней совершенно согласен. Они осторожно ступают меж луж, покрытых крапинками дождя… Или вот они встречаются у выхода из метро. Регина ждет его на Садовой, а он ее почему-то у Думы, совсем с другой стороны. Опять мокрый снег, опять шизофреническое столпотворение, сиреневые фонари, транспорт, ослепший, оглохший, с трудом протискивается сквозь мрак. И вот минут через сорок, когда все сроки уже прошли, вдруг – сталкиваются, в последний момент, на середине бульвара: Ну, где ты?.. Ну, почему?.. Я думала, что ты уже не придешь!.. Или вот Регина знакомит его со своими приятелями. Маленький ресторанчик, из тех, что начали открываться чуть ли не на каждом углу: темная, под старину бронза на стенах, приглушенное освещение, музыка, накрахмаленные салфетки. Цены в меню такие, что у Арика холодеет в груди. Регина шепчет: Я заплачу… – Ни в коем случае!.. Молодые ребята, в костюмчиках, болбочущие о своем: маржа, профицит, авизо, фьючерсы, хеджирование… Откуда только берутся такие слова?.. Арик, хлопнув коктейль, рассказывает им о различных формах познания: научное знание, художественное прозрение, мистическое откровение. Истину, если, конечно, истина есть, можно в зависимости от желания представить во множестве ипостасей. То есть, весь мир, в совокупности – это авторский текст… Удивительно, но его слушают, забыв про фьючерсы. Регина потом говорит: Ты был там лучше всех!.. – Глаза у нее блестят, щеки пылают, жар от нее такой, что, не долетая, испаряется снег. Она нащупывает его ладонь, тоже разгоряченную, и изо всех сил, радуясь, стискивает указательный палец…
Главное, разумеется, происходило в квартире. Под плеск воды, под смутные переливы тумана там возникало то, чего, наверное, не было никогда. Мир в самом деле рождался из ничего. Регина как-то призналась, что она будто плавится, перестает быть собой: Не понимаю, где я, где ты, меня и больше и меньше одновременно… Арик мог бы сказать то же самое. Он точно также как будто переставал быть собой. Может быть, и не плавился, как Регина, не закипал, не превращался в огненный воск, но раскаляясь до такого же жара, пережигал что-то внутри – начинал видеть и чувствовать совершенно иначе. В мире больше не оставалось загадок. В мире больше не было тайн, которые требовали бы мучительных жертв. Все было доступно и без мучений – во всем просвечивал смысл, более не скрытый от глаз: в движении звезд и планет, плывущих по расчерченным траекториям, в приливах и отливах морей, дышащих миллионами лет, в желтоватом ракушечнике, в янтарных окаменелостях, в свечении рыб, фонарей, в мерцании мокрой синеватой листвы… С Региной он действительно становился другим. Чего ты хочешь? – спрашивала она, когда Арик пытался рассказывать ей, чем, собственно, сейчас занимается. Ну, ты проникнешь, выяснишь, отодвинешь таинственную завесу, переведешь в цифры, в графики, в терминологию – и зачем? Что это в итоге дает?.. Он объяснял ей, что по отношению к природе вопрос «зачем?» ставить неправомерно. Это, скорее, телеологическое высказывание, предполагающее наличие бога, цели, предназначения. В таких координатах работать нельзя – у природы ни цели, ни предназначения нет. Природа слепа, она движется в никуда… Ну, хорошо, спокойно отвечала Регина, у природы предназначения нет, но у тебя оно есть. Так вот, я тебя и спрашиваю: зачем? Лично тебе? Зачем тебе это знать?.. Арик вновь объяснял, что вопрос «зачем?» в данном случае тоже не очень корректен. Потребность в познании, видимо, изначально заложена в человека. Основывается она на когнитивном инстинкте: чтобы выжить в мире, который нас окружает, нам этот мир необходимо познать. А поскольку окружающий мир непрерывно и необратимо меняется, поскольку мы сами, вольно или невольно, все время переустраиваем его, то и познание бесконечно – оно не может быть остановлено на какой-то черте. Оно также – непрерывно, необратимо, пока жив человек… И все-таки не понимаю, задумчиво отвечала Регина. Это, быть может, и правильно, но далеко не всегда. Ведь необязательно знать состав воздуха, чтобы дышать. Необязательно знать структуру воды, чтобы пить. И, по-моему, вовсе необязательно знать – что есть жизнь, что есть счастье, что есть любовь. Надо просто – жить, быть счастливым, просто любить… А как? – вполне серьезно спрашивал Арик… А вот так, быстро целуя его, говорила Регина. И опять начинал стучать дождь по крыше, опять прилипал к окнам анемичный туман, опять из сырого холодного петербургского воздуха возникало то, чего не было никогда…
Наверное, Регина была права. Он теперь находил странное удовольствие в том, чтобы ничего не планировать: жить день за днем, не загадывая вперед, бездумно расточать минуты, часы, как будто их было сколько угодно. На кафедру он теперь являлся довольно поздно, часам к девяти, когда уже начинали работу дежурные лаборанты; механически, словно во сне, готовил компенсирующий солевой раствор и так же механически, заученными движениями, закачивал его в проточную систему аквариума. Затем читал лекцию, если в этот день у него была лекция, проводил практикумы или занятия, опять-таки если было назначено, а если нет, то сразу же запирался в лаборатории и неторопливо, забывая о времени, разбирал протоколы давних экспериментов. В конце концов, давно следовало навести порядок: тетрадей скопилось два ящика, которые уже с трудом закрывались. Он даже подумывал, не защитить ли ему докторскую диссертацию? А что, материала хватает, требуется только аккуратно его оформить. Степень, тем более докторская, еще никому не мешала. Однако – ладно, потом, когда-нибудь, там будет видно.
На свою прежнюю одержимость он смотрел как бы со стороны. Точно свалилось на него наследство внезапно умершего, почти незнакомого человека, и вот теперь, практически ничего не зная о нем, он вынужден разбирать оставшиеся от него бумаги. Иногда он даже не мог понять, что означает та или иная торопливая запись, к чему относятся приколотые на отдельном листочке лихорадочные расчеты, и почему против аббревиатуры, которую уже невозможно расшифровать, стоят целых четыре восклицательных знака?
Что он тогда под этим подразумевал?
Впрочем, никакого значения это уже не имело. Записи отправлялись в папку, которая, в свою очередь, ставилась в шкаф, скомканные расчеты летели в корзину для мусора. Время от времени он поглядывал на аквариум, где в зеленоватой воде танцевали хрупкие «колокольчики», и ему не верилось, что он имеет к этому хоть какое-нибудь отношение. Нет, наверное, это сделал кто-то другой.
Однажды он и в самом деле увидел себя как бы со стороны. Одна из книг, взятая наугад с полок Регины, открылась на иллюстрации: «Средневековый алхимик, ищущий философский камень». Гравюра изображала тощего криворукого человека, одетого в балахон, который с глуповатым лицом взирал на колбу, поднятую к глазам. Вокруг – кипящие на огне реторты, суставчатый телескоп, вздутая небесная сфера, друзы кристаллов, свисающие с потолка пучки трав, птичьих лапок, перьев, костей. Тут же – лежащая на соломе собака, которая что-то грызет. Чем-то это напоминало его собственную лабораторию. И сам глуповатый алхимик был несомненно похож.
– Похож, похож, – немедленно подтвердила Регина. – Такой же безумный вид – как будто сейчас перед ним разверзнется бездна…
Книга была на немецком, которого Арик почти не знал, но все-таки по отдельным словам, по лексемам, пришедшим сюда, видимо, из латыни, кое-как разобрал, что речь в тексте идет о некой «Темной Луне». Есть видимая Луна, которая порождает приливы, и есть Луна невидимая, неизвестная, всегда пребывающая во мраке, «Маленькая Луна», Селена Минорум, поглощающая лучи и влияющая на энергию психики. Когда она восходит, то у человека затмевается разум. Вот у меня и затмение, тут же подумал он. Знать бы еще когда: все прошлые годы или только сейчас?