Маленькие человечки
Шрифт:
– Ты не можешь заснуть? – спросил он.
– Я не чувствую себя усталой. – Она с минуту помолчала. – Не беспокойся. Со мной все в порядке.
Он зажег свет и взглянул нее. Она лежала на боку, повернувшись к нему, но часть лица была скрыта подушкой. Правый глаз Ханни смотрел на него из-под копны черных волос. Они лежали совсем рядом, и ему захотелось дотянуться до нее, дотронуться, обнять, успокоить и успокоиться самому. Но он не смог это сделать – между ними лежало прошлое.
– Послушаем музыку? – предложил он.
– Если хочешь.
– Ну раз мы оба не
Почти сразу он поймал Францию с бюллетенем последних новостей – что-то о ценах на сельскохозяйственную продукцию, – а затем станцию, передающую Баха – сонату для скрипки и виолончели. Он вспомнил случай из прошлого. Как будто бы прочла его мысли, Ханни сказала:
– Как ты думаешь, они все еще играют вместе? Я думаю, нет. Возможно, они уже умерли.
Это был их первый отпуск, проведенный вместе после того, как они поженились. Он накопил денег, чтобы съездить в Швейцарию. Они остановились еn pension в кантоне фрейбург на берегу реки, протекавшей посреди широкой долины, где природа, казалось, олицетворяла собой швейцарское благополучие. Там росла густая трава, листва была сочной, все казалось ухоженным и сделанным с любовью. Светило яркое солнце, а они прогуливались по долине – всегда вместе – и поднимались на заросшие лесом возвышенности, чтобы лучше увидеть Альпы. А вечером их ждал пир, который в послевоенной Германии даже представить, было невозможно – обильная и очень вкусная еда. Затем кофе, хороший крепкий кофе со сливками. Они пили его на веранде, слушая музыку и любуясь темнеющей долиной. Дюфур, владелец пансиона, играл на виолончели, а его жена, Трудли, на скрипке. Им обоим было около шестидесяти. Ханни, наверное, права – скорее всего, они уже умерли. В любом случае даже если и живы, то слишком стары, чтобы играть на музыкальных инструментах.
Там было столько спокойной радости, солнце сожгло и превратило в серый пепел все сомнения. Прохладный ветерок, налетевший с покрытых снегом вершин на юге развеял пепел, а сам потерялся в небесных просторах этой мирной земли. Там Стефан знал, что любим, и верил в это. Или думал, что знал. По возвращении на север его вновь охватили сомнения.
Но уверенность и удовлетворение были реальными и снова ожили в музыке. Это был мост, по которому он мог бы пройти, если бы у него хватило смелости. Подойди к ней, возьми ее за руку…
Музыка закончилась.
Это был конец сонаты. Диктор объявил ее название на немецком. Затем последовала пауза, затем опять музыка. Но не Бах. Он слушал, не веря своим ушам, стараясь понять, что происходит. Невозможно. Но эти аккорды нельзя было ни с чем спутать или забыть. Чеканные звуки военного марша… Он хотел выключить приемник, но не смог. Тело и волю сковал паралич. Голоса… конечно, их не будет. Но он услышал и их, истошно ревущие, как и прежде:
Подняв флаги,Плотно сомкнув ряд,Выходим на парадОн повернулся к Ханни и увидел ее застывшее от ужаса лицо, но так и не смог встать, чтобы прекратить этот кошмар.
Товарищи, которые расстреляли ротфронт и реакцию,С воодушевлением маршируют в наших рядах.– Нет, – прошептала она. – О нет…
«Шутка, – подумал он, – невероятно плохая шутка. Что это могло быть? Но возможно ли это?» Музыка закончилась. Он ждал объяснений.
Снова прозвучал голос диктора:
«Говорит Германия. Говорит Берлин. А теперь будет говорить наш фюрер.» Тон был резкий и зловещий.
В этот момент Стефан смог наконец преодолеть оцепенение, дотянулся до радио и с силой бросил его об пол. Но в ушах продолжал звучать голос – резкий, бесчувственный и до тошноты знакомый всем, кто слышал его двадцать лет тому назад. Ханни рыдала, а голос все говорил и говорил.
Мэт проснулся и увидел, что она сидит на краешке его кровати и с серьезным видом наблюдает за ним. Он улыбнулся ей.
– Опять не уснуть?
Она кивнула.
– Мне нравится смотреть на тебя, когда ты спишь.
– А мне нравится смотреть на тебя всегда.
– Мне тоже. Я хочу сказать… Ты знаешь, я не собиралась будить тебя. Хотела просто посидеть немного и посмотреть, как ты спишь.
– Ты здесь давно?
– Нет. Минут пять, наверное. Когда я зажгла свет, ты не проснулся. Если ты устал, я уйду.
– Нет, я не устал.
– Я не сразу пришла сюда. Сначала я пошла их искать.
– Маленьких человечков?
Она кивнула.
– Но их и след простыл. Я позвала Грету, но безрезультатно. Как ты думаешь, они вернутся?
– Не знаю.
– Ты ведь не хочешь, чтобы они вернулись?
– Нет.
– Почему?
– Это трудно объяснить, – нехотя произнес он.
– Ты думаешь, их станут эксплуатировать?
Мэт решил ей рассказать о своем детстве. Он начал говорить бессвязно, но постепенно приобрел уверенность. Он рассказал ей обо всем: спокойствии и чувстве безопасности, особой теплоте, когда дед уходил на скачки, сказках про маленьких человечков, о существовании которых он узнал от бабушки, и, наконец, о возвращении пьяного деда. Он никогда никому не рассказывал об этом. Но с ней было легко, и то, что таилось где-то в глубине, вдруг вырвалось на волю. «Это все из-за ее невинности, – подумал он, – ее прелестной невинности».
Когда он закончил, она кивнула. Какое-то время они оба молчали, как два старых товарища, понимающие друг друга без слов. Она протянула ему руку, и он взял ее.
– Наверно, я знаю, что ты имеешь в виду, – сказала Черри. – Я раньше тоже уезжала на лето. К дяде и тете. И двоюродным братьям и сестрам. Дядя работал врачом. Они жали где-то милях в пятидесяти от Нью-Йорка в большом старом доме с тремя собаками, а еще у них были кошки, пони, кролики и много куриц. Они очень любили всю эту живность. Да и до пляжа было совсем недалеко – около полумили.