Маленькие Смерти
Шрифт:
Медиумы видят сны почти каждый раз, как только засыпают. И в этих снах они видят не только обрывки и отголоски мира мертвых, они видят его целиком. Они приспособлены к жизни в мире мертвых, а потому могут контролировать в нем свое тело, хотя лучше сказать, конечно, свою душу.
Я поднимаюсь с кровати, и вижу, как то, что я нарисовал мелом, каждая линия, горит белым, ярким светом. Сон, это область сакрального, все, что есть священного, любой обряд, в который веришь, обретает здесь настоящую, реальную силу. Все под ногами горит белым светом, не разгоняющим тьму, но ярким и почти красивым в этой своей яркости, и только сердце, которое я отметил кровью, горит
Половицы поскрипывают у меня под ногами, от недостатка света, невозможности видеть, будто бы днем, слух мой воспринимает каждый звук ярче. С фотографий двух одинаковых девочек, одинаковых женщин, одинаковых бабушек соскоблены все лица, и на каждой выведено пронзительно красным «Стелла и Лотти — лучшие друзья навсегда». Немного не согласуется с эпитетом «шлюха» для любимой сестрички, а может дело в том, что у меня просто нет сиблингов. Я выглядываю в окно, и вижу тот самый пейзаж начала века из немого кино, но будто бы не совсем готовый. Как если бы его создавали из воспоминаний человека, который уже мало что помнит. Повозки без кучеров, сепия повсюду, будто смотришь старую фотографию, темнота, скрывающая высокие шпили больше не существующих, а может быть и никогда не существовавших зданий.
Любой мертвый привязан к определенной части мира мертвых, будь то дом или школа, место работы или любимый бар. На кладбищах мертвых практически нет, они обосновываются в тех местах, которые много значили для них при жизни. И воссоздают их заново, используя воображение или память. Мир мертвых, это пластилин, темнота, из которой можно слепить что угодно, чтобы сделать свою жизнь в ней хоть чуточку более сносной.
Мертвые сами создают свой мир.
Довольно долго я хожу по комнатам, дом большой и пустой. Три месяца, это не совсем достаточно для того, чтобы его обжить. Первые пару лет, призрак пытается вспомнить, кем он был, что любил и ненавидел. Вот лет через пятьдесят, этот дом превратится в целый мир, за каждой дверью можно будет найти воспоминание, кошмар или мечту. Пока все здесь больше напоминает едва начатый переезд. Прохаживаясь по второму этажу, я все-таки слышу далекий, безутешный плач. Плачет совсем не бабуля, ничего скрипучего и хриплого в голосе нет. Так горько скулить умеют только маленькие дети. Я иду на звук, он становится все громче, пока не заслоняет собой все, так что я даже собственного дыхания не слышу.
Источник этого в высшей степени неприятного звука, я нахожу в ванной. Все зеркала там разбиты, а вода течет откуда-то из вентиляции, а вовсе не из крана. Вступив в образовавшуюся на полу лужу, я не чувствую ничего мокрого. У молодых призраков такое бывает: они не сразу вспоминают, как жжется огонь и ощущается вода. Первое время их мир бесцветен, безвкусен, он темный и бесформенный.
Ничего не напоминает? То-то же. И дух, так сказать, носится над водами. Девочка сидит в ванной, обхватив колени руками. Она совершенно сухая, хотя в воде по пояс.
Я смотрю на нее минуты с две, но девочка не замечает меня.
— Привет, дружок, — начинаю я. — Как ты здесь?
Девочка смотрит на меня, у нее бледные губы и синяки под глазами, но я ее все равно узнаю. Шарлотта Дюбуа, девочка с фотографии. Призраки совершенно не обязательно выглядят так, как выглядели, когда они умерли. Они выглядят так, как чувствуют себя, а оттого внешний их вид может меняться хоть каждый день. Молодые призраки чаще всего выглядят как дети, ведь они чувствуют себя маленькими в большом, незнакомом мире.
— Здравствуй, Лотти, — говорю я.
— Здравствуйте, — вежливо кивает она.
— Так как тебе здесь?
— Я умерла.
— Я знаю. Я тоже.
— Правда? — спрашивает Лотти настороженно, она чуть дергает головой, коса спадает с ее плеча, оказываясь за спиной. — Вы не похожи на мертвого.
Я протягиваю ей руку, ладонью вверх, детским и беззащитным жестом.
— Потрогай.
На ощупь я такой же, как все остальные мертвые здесь — холодный, будто металл или камень. Умерев один раз, остаешься мертвым, даже вернувшись с того света.
Лотти касается меня, самыми кончиками пальцев, как подобает с точки зрения приличий прикасаться к молодому человеку. Ну и что, что Лотти мне в бабушки годится, она-то этого не помнит.
— Я видела вас, вы пришли к Стелле, — говорит она, наконец. — Вы же живете на земле, какой же вы мертвый?
— Самый обычный. Знаешь, как говорят: убьешь меня один раз — позор тебе, убьешь меня второй раз — позор мне.
Лотти смотрит на меня секунды с две, а потом вдруг смеется, прикрывая рот рукой. Я сажусь на край ванной, опускаю руку в воду, и не чувствую воды.
— Твоя сестра скучает по тебе, дружок.
— Я знаю, — говорит Лотти после паузы. Губы у нее бледные, искусанные. — А ты знаешь, что это?
Лотти проводит рукой над водой, а потом добавляет, не дожидаясь моего ответа.
— Это слезы, которые она по мне проливает. Я в них тону. Мне и так одиноко без нее, а кроме того я постоянно чувствую, как невероятно больно ей без меня.
Я молчу, только слушаю очень внимательно. Лотти не похожа на воплощенного призрака. Чем больше боль, страх, сожаление или злость призрака, тем могущественнее он в реальном мире. Те призраки, с которыми мы сталкиваемся в реальности: полтергейсты или страдающие духи, очень редко бывают хорошими. Потому что силу они черпают именно в боли, в страстях, которые не могут победить. Они ищут суррогата жизни, чтобы избавиться от источника страданий, и вместо того, чтобы строить свой уголок в мире мертвых, в котором, признаться честно, можно жить вполне неплохо, они стараются попасть в наш мир. И чем сильнее их боль, тем скорее у них все получится. Лотти на такую не похожа. Ей грустно, но не больно. Она знает, что ее любили при жизни и будут любить после смерти. Лотти шмыгает носом, но почти тут же вскидывает подбородок, говорит:
— Я по ней скучаю, но она когда-нибудь ко мне вернется, — в голосе ее я слышу чуть вопросительные интонации, будто она не уверена или неловко лжет.
— Ей плохо от того, что ты плачешь по ночам, дружок, — говорю я осторожно. — И еще от этого.
Я протягиваю Лотти фотографию, она рассматривает ее, деланно-долго, будто не понимает, о чем я. Но я-то знаю, что понимает. А потом она вдруг берет меня за руку, рука у нее холодная, в ней нет совершенно ничего живого.
— Я не хотела этого делать! Мать заставила меня!
— Ну, спокойнее, дружок. Нам с тобой некуда спешить, не части.
Лотти замолкает, так резко, что зубы клацают, а потом снова заливается слезами. Я глажу ее по голове, зарываясь пальцами в тяжелые, темные волосы, стараясь ее успокоить.
Лотти облизывает губы, всхлипывает тоненько и как-то особенно жалобно, а потом говорит:
— Мама ненавидит Стеллу. Она всегда ненавидела Стеллу, потому что сестра опозорила нашу семью.
Надо же, мисс Дюбуа, какая у вас была бурная, наверное, молодость. А сейчас и не скажешь, вкушая ваши чудесные печенья, что вы были как-то разбитной молодой барышней.