Шрифт:
Глава 1
Если однажды я в этой жизни добьюсь радио, а может быть и телевещания, то начинать передачу обязательно стану каждый раз одинаково, чтобы все узнавали меня по одной только фразе. Как насчет «Морские котики на грани вымирания из-за нас» или «Будьте благородны по отношению к китам и касаткам, ведь их на нашей планете осталось не так много». Не могу сказать, что рассчитываю на то, что люди мне внимут и построят свои отношения с касатками и морскими котиками на более гармоничной основе, но мое увещевание запомнится, и у зрителей в мозгах появится обо мне особый кластер, к примеру, «защитник водных млекопитающих по средам» или «этот морской зоофил в прайм-тайм».
Словом, я стану знаменитым. Если все-таки постараться унять мое неуемное тщеславие, то можно обнаружить, что немножко, самую капельку, я знаменит
Пункт номер один, параграф номер один. Давайте будем честны друг с другом, родные и близкие: смерть это деятельность с высокой степенью неопределенности, как покер, например. Будучи вовлеченным в деятельность с высокой степенью неопределенности, человек становится более доверчив, лишенный, как говорят поэты, опоры, берега и причала.
Поэтому работает блеф. Грубо говоря, по тому же принципу работаю и я.
Пункт номер один, параграф номер два. Когда ты стоишь на сцене, вера твоим словам не определяется их логичностью или уместностью, как могло бы быть в личном разговоре. Вера, которую отдают тебе доверчивые, сочные, как американские гамбургеры, потерявшие своих близких, скорбящие сердцами своими, зрители определяется только твоей аттрактивностью. Неважно, кто потрясает своим видением мира: Иисус Христос Сын Божий, Спаситель, в вечном его сиянии или белый расист, размахивающий Библией. Если только вы хотите его достаточно сильно, он сможет начать свое благовещание.
Пункт номер один, параграф номер три. Дальше дело исключительно за техникой. «Кейт? Есть ли в зале кто-нибудь, кто знает Кейт?» Разумеется, в зале найдется не один человек, у которого умирала Кейт, Кэтти, Катарина или Кэтрин. Всегда найдется больше, чем один. Кто-нибудь всегда знает Кейт, Дэйви, Джейсона или Джоанну. Всегда-всегда, исключений нет. Никогда не надо выбирать людей, которые выкрикивают «я!», это слишком просто, в этом нет никакого шоу. Чуточку внимания, и можно увидеть тех, кто ничего не сказал, но у них — особые глаза. Страх, надежда, злость, удивление. Спектр эмоций, позволяющих мне работать довольно широк. И тогда я выбираю сам, указывая, например, на девушку с удивленными, грустными, прозрачными глазами. Предположим, у нее будут длиннющие ресницы, будто бы паучьи лапки. Предположим, у нее будет хипповая рубашка с легкими, широкими рукавами и желтый цветок, красующийся на щеке и напоминающий скорее о циррозе печени, чем о митингах у Пентагона. Но пусть она будет блондинкой и пусть у нее будут самые прекрасные в мире глаза, как небо в октябре. Так — в самый раз. Теперь нужно смотреть на нее и подмечать все, любой оттенок ее эмоций: страх, вину, радость, боль. Ее возраст, то, как она держит сумочку, есть ли рядом с ней знакомые. Все это поможет угадать, кто такая Кейт. Сестра, скончавшаяся в больнице от лейкемии, мать, схватившая сердечный приступ, стряпая яблочный пирог, жертва ее студенческого аборта после неловкого стояния на коленках во время студенческой вечеринки, лучшая подруга детства, попавшая под машину. Главное не забывать: Кейт может быть кем угодно, но девочка, смотрящая на меня из зала перед ней виновата. Люди, которые не чувствуют себя виноватыми перед своими мертвыми, ко мне не приходят.
Пункт номер один, параграф номер четыре. Все они ищут прощения, и я готов им его дать. Кэтти, например, отличное имя для девочки, которая так и не родилась. Мертвые не злопамятны, в этом я уверен точно. Кэтти прощает маму и говорит, что ей было совсем не больно.
Пункт номер один, параграф номер пять. Это все, в конце концов, незначительно. На самом деле люди верят всему, что сказано с британским акцентом.
В своих воображаемых записях, я всегда спотыкаюсь о пункт пять. Хорошая часть в том, что как раз на пункте пять в абсолютном большинстве случаев, я уже готовлюсь парковаться, в очередной раз чудом спасший живую изгородь от себя самого и своего гибельного Понтиака 1954 года выпуска по имени Франсуа. Не питаю ни малейшего чувства любви ни к Понтиакам, ни к французским именам, но первые слишком похожи на труповозки, чтобы я их игнорировал, а вторые актуальны в Новом Орлеане. Франсуа, впрочем, назван в честь Франсуа Дювалье, бессменного Гаитянского диктатора и электровозбудителя душ. Последнего
Грустная сторона нашей жизни заключается в том, что люди охотнее посмотрят на глупое шоу, где я пытаюсь угадать их мертвых, неловко блефуя, чем несколько часов к ряду будут любоваться на то, как я сладко сплю на сцене, действительно разговаривая с теми мертвыми, которых они принесли с собой.
Сон это скучно, в нем нет шоу, но сон это — маленькая смерть, через которую мы, скучные, настоящие медиумы, попадаем в мир настоящих, скучных мертвых.
Людям по природе своей вряд ли будет интересна правда, но конкретные ответы им все равно нужны. Неважно, настоящие они или нет.
С невеселыми мыслями об устройстве человеческого разума, я и оказываюсь дома. Мне двадцать два, но живу я с родителями: отцом, двумя дядями и тетей. Сложно было бы объяснить гипотетической девушке, которую я полюблю, что дело не в деньгах и не в жилплощади, а исключительно в семейных ценностях, которые я исповедую. Наша кухня, по крайней мере, пропагандирует семейные ценности в полной мере: бутылка виски на столе и три бутылки виски в холодильнике. Экзистенциальная, безграничная пустота простирается дальше спиртного, схороненного дядей Мильтоном на черный день. Я пытаюсь найти хоть что-нибудь, что продлит мое белковое существование, но безуспешно. В конце концов, я замечаю, что на полке внимают моим страданиями две пачки крекеров, и открываю их. Кухня, как думается мне, это сердце дома. Если так, то я и моя семья представляем собой типичных ирландцев, в сердце нашего дома исключительно алкоголь и крэкеры на случай, если откажет печень. На холодильнике красуется записка, сообщающая мне, что папа отбыл по своим срочным фармацевтическим делам во Франкфурт, оставив нас на попечение судьбе.
Мой отец, конечно, лучший человек в мире, по крайней мере для меня, потому что приятно считать половину своего генетического кода какой-то по-особенному качественной, тем более, что другая его половина остается для меня загадочной. Мама бросила меня и отца, по крайней мере, если верить легенде, когда мне не было и года. То ли отца так задел ее уход, то ли моя тетя или дяди решили не травмировать его лишний раз видом моей драгоценной мамочки, но ни одной ее фотографии в доме нет. Сложно сказать, что так задело папу, с финансовыми проблемами отца-одиночки, он, по крайней мере, точно не столкнулся, потому как является владельцем одной из самых больших транснациональных фармацевтических корпораций в мире.
Напрашивается вопрос: если мой отец один из самых богатых людей США, и уж точно самый богатый из имеющихся в мире ирландцев, то почему так одиноки крекеры на полке? Нет ответа.
Собираюсь сделать себе кофе, как единственную альтернативу здоровому завтраку, и увлекаюсь процессом так чрезмерно, что даже не замечаю, как на кухне оказывается дядя Итэн. Впрочем, есть ненулевая вероятность, что я не заметил бы его появления, даже если бы не был так чрезмерно увлечен кофе. У дяди Итэна есть одно чудесное свойство, связанное без сомнения с тем, что он самый младший в семье, а младшим, как известно, чтобы не подвергнуться обструкции, приходится не мешать старшим и вести себя очень тихо. Вторым, чуть менее полезным талантом дяди Итэна, является умение разбираться во многочисленных закорючках и палочках, оставленных после себя шумерами, аккадцами, ассирийцами и вавилонянами. Если бы дядя Итэн был хоть чуточку более самостоятельным, то решился бы покинуть семейное гнездо и отправиться работать куда-нибудь в Йель или Гарвард, но пока он преподает в Луизианском университете, пишет в равной степени гениальные и никому не интересные статьи, и, что самое главное, выглядит довольно счастливым.
Когда я поворочаюсь, и вижу дядю Итэна там, где, как мне казалось, еще секунду назад не было никого, я вздрагиваю, едва не проливая кофе.
— Дядя, тебе не двенадцать, ты уже можешь перестать красться, правда, — говорю я устало.
— Я просто не хотел тебе мешать, — отвечает Итэн, он поправляет круглые, смешные очки. Я вижу, что он сосредоточенно что-то записывает, но язык на котором он это делает с точностью определить не могу.
— Так случилось в этой жизни, что ты тоже живешь в этом доме, Итэн, и имеешь право пользоваться кухней, не стесняя себя в этом. Как насчет такой мысли, а?