Шрифт:
1 глава
Сквозь молочный туман за окном с трудом просматривались очертания маяка, а море бушевало, волны с ревом бились о берег, как вдовы бьются о землю на могилах погибших мужей. Так пишут в книжках про войну, в общем.
За окном все было холодно, бесприютно и от одного взгляда на мир снаружи становилось уютнее внутри. В столовой горел свет, придававший всему золотую, утреннюю нежность, и он ощущал сухой запах гренок и кисловатый запах брусничного джема.
Они жили, по крайней мере ему нравилось
Ему всегда казалось правильным то, что никого, кроме них рядом быть не должно. Будто ни с кем на свете нельзя было разделить терпкий вкус утреннего чая с неизменным лимоном, аромат гренок с джемом и маслом и, конечно, вкуснейшие пирожные, которые так мастерски готовила их кухарка.
Столовая была просторной, светлой, в лучшие дни, комнатой. Стол каждый раз покрывала будто бы новая, накрахмаленная и хрустящая, белоснежная скатерть, а деревянный пол блестел лаком.
Они жили, как и полагалось жить знатным людям. Их дом был идеален в своих мягких, пастельных цветах и аккуратных очертаниях. Единственное, что делало печальным его сестер, а значит и его самого — в их саду не росли цветы, совсем ничего не росло.
Ничто не могло вырасти на этой каменистой земле, и единственные розы, которые цвели в их саду его отца — пять его дочерей. Он услышал голос отца:
— Шацар!
Шацар поднял на него взгляд, продолжая ритмично размешивать сахар в чае. Он повторял это движение, цикличное и затягивающее, как водоворот — оно помогало понять, как все двигается.
— Прекрати, — сказал отец. — Меня это раздражает.
И Шацар тут же прервал движение на середине, отставил чашку. Аммия хихикнула, ее кудряшки взвились, когда она повернулась к Шацару и прошептала:
— А как же обстоятельность?
Обстоятельность была любимым словом отца. Может быть, после пунктуальности. Шацар улыбнулся уголком губ. Он не говорил. Слова всегда казались ему лишними, ненужными, лишенными смысла, который весь протекал, как река, у него в голове. Никто не поймет про реку ничего, если Шацар просто зачерпнет немного воды оттуда. Зачем ему было пытаться?
— Аммия, — отец постучал по столу. — Веди себя прилично.
— Простите, отец, — ответила Аммия, но в ее голосе слышалась скрытая, волнующая непокорность. Они сидели напротив отца: Аммия, Саянну, Шигата, Кфара и Тантура. В одинаковых кружевных платьях приглушенных, нежных цветов, они одинаково прямо держали спины и одинаково правильно — ножи и вилки.
Шацар сидел рядом с отцом, они с отцом были будто зрители, наблюдающие за сестрами. Сестры играли в спектакле для отца, смысл которого был понятен лишь ему одному.
Шацар видел только хороших девочек в хорошеньких платьях. Вот Саянну налила себе в стакан молока, и отец дернул уголком губ, что означало улыбку. Шацар часто слышал плач, доносящийся из ее комнаты по ночам, и вовсе не всегда это был плач одинокой девочки.
Отец всегда вертел в руках часы на золотой цепочке, такая у него была привычка. Все потому, что у отца для всего было свое особое время. Его важно было соблюдать, его опасно было не соблюсти.
К Шацару отец относился совершенно по-другому. Долгое время Шацар считал, что он отцу безразличен, и только недавно ему стало понятно — отец видит его, как своего союзника, соратника, наследника.
Как свое продолжение. Шацару стало противно от этой мысли, и он поспешил избавиться от нее, закопав в саду, где не росли никакие цветы.
Девочки в одинаковых платьях были игрушками для отца, но для Шацара они были сестрами, он знал их привычки, любил их голоса. Отец же любил расчесывать их волосы.
В окно стучал, как бесприютный путник, которого никто не впустит в дом, дождь. Шацар подтянул к себе чашку с чаем, как будто собирался греть об нее пальцы. В их идеальной жизни, где распорядок означал куда больше, чем распределение времени для повседневных дел, Шацар больше всего любил завтраки. Утром у людей еще полно сил для того, чтобы пережить весь следующий день.
Краем глаза Шацар уловил, как по-детски неприлично Шигата слизнула кончиком языка джем с пальца. Отец говорил, будто девочки становятся женщинами, когда учатся управлять мужчинами.
Шацару это было все равно. Ему не терпелось припасть к окну и увидеть, смыло ли могилки, которые они копал для жуков в их мертвом саду. Конечно, это было нельзя. Нельзя было нарушать дисциплину, и Шацар сидел на месте. Саянну тайком показала ему язык, и Шацар отвел взгляд. Папа пил горячий черный кофе из аккуратной чашечки. Он не сыпал туда сахар и не заедал его ничем. Шацар никогда не пробовал кофе, но в книгах писали, что он бывает очень горьким.
— Мы пойдем на маяк, папа? — спросила Шигата, голос ее прорезал молчание и от этого Шацару стало почти больно.
— Возможно, — ответил отец, делая большой глоток. Он даже не поморщился. — На следующей неделе.
Походы на маяк были единственным способом вырваться из дома, и Шацар знал, что сестры их любили. Ничего не стоило — пройти по мосту к острову, однако всякий раз, когда отец позволял уйти от дома так далеко — был праздничным. Еще Шацар знал, что там, на маяке, Саянну подговаривала остальных спрыгнуть вниз, в огромную пасть моря, когда они стояли у прожектора, глотая соленый ветер, несущийся от воды.
Саянну говорила, что лучше пусть они умрут, а Шацар думал, почему они не хотят сделать этого дома? Наверное, сложно было набраться храбрости. Еще он думал, что будет скучать. Но ничего не говорил.
Когда завтрак закончился, отец велел всем разойтись по комнатам. Шацар знал, что отец не зайдет к нему, знал, что сейчас отец будет читать газету, а потом, может быть, навещать своих дочерей, знал с точностью до ноты звук его шагов. Шацар не боялся своего отца, как не боялся ничего, что изучал достаточно хорошо.