Маленькие Смерти
Шрифт:
Шерри покачивает носком своей лакированной туфельки с невероятной шпилькой и перелистывает страницу. Доминик говорит:
— Я кое-что забыл. Самое важное, мамочка.
Доминик раскидывает руки, кружится на месте, и я вижу, как с потолка начинает сочиться кровь. Сквозь десятки этажей, буквально за секунду. Кровь сочится с потолка, ее ленты и линии, ровно-алые, тягучие, как сироп, собираются и падают вниз. Я вижу, как белый отсвет лампы, отраженный в лакированной туфельке Шерри, сменяется красным, а потом первая капля приземляется ей на носок.
А
— Какого черта ты делаешь?! — кричит Морриган, забывая, видимо, даже о своей набожности.
— Я плачу! — говорит Доминик. — Свою цену.
Он смеется и плачет, ловит кровь языком.
— Как жалко джинсы, — говорит он. — Прости меня, мамочка.
Шерри не замечает ничего, рассматривая мокрую от крови фотографию свадебного платья. Проведя по ней ногтем, она замечает, что бумага мокра и рвется, расходится от прикосновения. Только тогда морок, видимо, спадает и Шерри визжит так громко, что мне кажется, я сейчас оглохну.
Доминик отбрасывает ее к стене одним, едва заметным жестом, удерживает ее. Одна из измазанных кровью лакированных туфелек срывается вниз и падает, обнажая ступню, затянутую в чулок, с крохотной дырочкой на большом пальце.
— Тихо, — говорит Доминик. — У меня сейчас голова взорвется.
Он говорит:
— Этого достаточно.
И только потом поворачивается к Шерри.
— Единственная причина, по которой я тебя не убью — Кристиан Лабутен. Видишь, насколько туфли определяют все?
Он смеется, Шерри смотрит на него большими, светлыми глазами, кажущимися еще светлее, потому что Шерри вся перемазана темной кровью.
Он отпускает ее, и Шерри падает, проехавшись локтем по мокрому насквозь журналу.
— Пока-пока, — говорит Доминик. — У нас нет времени поболтать.
Он берет за руку Морриган, которая, кажется, ни движения не совершила с тех пор, как с потолка полилась кровь.
И как только Доминик касается Морриган, я слышу вдруг звук из внешнего мира, вырывающий меня из видения. Кто-то отодвигает стул рядом со мной, разбивая мой контакт с Морин. Открыв глаза, я вижу Мильтона, он сидит, положив ноги на стол.
— А мне можно поучаствовать в единении семьи? — спрашивает он, и вместо его заметного южного, с сильной оттяжкой акцента, я слышу незнакомый, хотя и очень похожий на ирландский. Хотя почему это незнакомый? Точно также говорит Зоуи Миллиган. Мильтон бледен, под глазами у него залегли синяки, а движения самую малость раскоординированные. Но самое главное — его глаза. Глаза у Мильтона, как у кошки, светло-светло зеленые, с узкими точками зрачков, в них отражается свет и движение, но не отражается ни мысли, ни чувства, ничего не происходит внутри.
— Привет, Грэйди, — говорит Мэнди. Она приходит в себя быстрее остальных, и голос ее не выражает никакого страха.
— Привет, Мэнди, — кивает он. Кто он? Мильтон? Грэйди? Я не знаю. — Привет, все!
Он скалит зубы Мильтона, острые и белые.
— Что тебе нужно? — спрашивает Морин, и впервые в голосе ее я слышу какую-то эмоцию, и эмоция эта — ненависть.
— Мне? Положим, познакомиться с вами всеми!
— Если бы ты не делал это в теле моего старшего брата, знакомство могло бы начаться приятнее, — говорит папа.
— Это условности, — Грэйди постукивает пальцами Мильтона по столу, продолжая улыбаться. — Впрочем, признаюсь, что твое тело подходит мне куда больше, мы с тобой похожи, ты унаследовал от меня лучшее. Итак, родные и близкие, как я понимаю, вы здесь организовали клуб по интересам, главным из которых является устранение меня? Плохая идея. Я показал бы вам, почему, но из этого тела не могу.
— То есть, мы можем тебя убить? — спрашивает Мэнди неожиданно резко.
— И потерять любимого братика. Я же говорю — плохая идея. Мне объяснять, почему? Хотя я все равно объясню, так что не трудитесь отвечать, мой чудесный выводок. Морин, девочка, я знаю, что ты молишься, не молись, это не поможет.
Грэйди вздыхает, позволяя воздуху проходить через легкие Мильтона, потом добавляет:
— Мои славные мальчишки и девчонки, если мы все хотим повеселиться, стоит усвоить некоторые правила. Если вы меня убьете, — он вздыхает. — Я заберу с собой Доминика и, с большой вероятностью, Мильтона. Видите, мне больше всех по нраву убийцы.
На слове «убийцы», светло-зеленые, кошачьи глаза Мильтона от точки зрачка до края радужки краснеют, но почти тут же приобретают свой прежний вид.
— Печальная правда в том, что мы с вами в той самой ситуации, которую придурки из консервативной Англии назвали бы патовой.
Он на секунду задумывается и добавляет:
— Или шахматисты. Шахматисты, да, они бы ее тоже так назвали. Если вы убьете меня, то потеряете своих близких. Если я убью вас, то потеряю шанс на свою вечность. Впрочем, помните, мне достаточного одного потомка, может двух — для надежности. Так что мое пространство для хода куда больше вашего.
— Отпусти Мильтона и пользуйся телом Доминика сколько угодно!
— Пользуйся телом Мильтона, он твой наследник, и отпусти Доминика.
Папа и Морин говорят почти одновременно, и Грэйди качает головой, возводит глаза к потолку.
— С таким подходом мне нечего и опасаться, — он поворачивает голову ко мне, и я понимаю, что жуткого в его движениях. Так водят новую машину, с этой осторожностью, непривычностью руки на руле, когда поворачивают на дороге, даже на пустой, медленно и некрасиво. — Здравствуй, Фрэнки, детка. Помню тебя еще лежащим в саду под толщей земли.
Я сглатываю, отвожу взгляд, а папа говорит:
— А что если мы предложим тебе другое тело? Не Мильтона и не Доминика.
Иногда я завидую папе, не знающему совершенно никаких моральных терзаний.