Маленькие Смерти
Шрифт:
Грэйди оказывается сверху, и я вижу перед собой синие глаза Доминика с красными зрачками Грэйди. Он перехватывает меня за горло, пальцы его, большой и указательный, давят мне на шею.
— Глупенький мальчик, ты правда считаешь, что победишь? Я вернул тебя из могилы. Я вытащил тебя из-под земли. Ты был бессловесным, лишенным дыхания и сердца, мертвым. Знаешь, как легко я могу вернуть тебя в это состояние? Только представь. Помнишь, что чувствуешь, когда умираешь? Помнишь, Франциск Миллиган?
И я вдруг чувствую, на грани между воспоминанием и реальностью,
Только чувствую, этого не происходит. Но и чувства раскрошенной под ножом кости вполне достаточно, чтобы едва не сойти с ума. Я чувствую, что умираю.
Калигула говорил палачу перед казнями: «Бей так, чтобы он чувствовал, что умирает.»
Неужели это моя последняя мысль? Пальцы мои слабеют и немеют, я чувствую отдаляющийся холод в них. В конце концов, я выпускаю бутылку, и она с тихим звоном катится по асфальту.
Я даже пошевелиться не могу, так пусто у меня внутри, будто вся кровь моя оказалась снаружи меня. Мне холодно, страшно и темно.
Я умираю, а Грэйди даже не душит меня, просто сидит сверху, крепко удерживая. Его красные зрачки, неподвижно-узкие, похожи на зрачки какой-то неведомой ящерицы.
Мир рассыпается перед глазами, как разбитое стекло, по кусочкам исчезает. А потом я вдруг снова могу вдохнуть, а потом вдруг могу и слышать. И я слышу невероятно громкий, нечеловеческий, будто бы на одной ноте, крик Грэйди. Открыв глаза, я с полминуты не вижу ничего, а потом вижу Морриган, которая бьет, Грэйди выроненной мной бутылкой, судя по всему не в первый раз. И Грэйди, судя по всему очень больно совсем не от силы удара.
Он оборачивается к Морриган, но кто-то будто останавливает его движение.
Я слышу Доминика, он говорит:
— Нет!
А потом мне становится легко и спокойно, как никогда еще не было, и я закрываю глаза, думаю, что, наконец, вспомнил, как это, умирать.
А вот так: совсем не страшно — в самом конце.
Глава 11
Когда я снова прихожу в себя, первым моим ощущением становится тепло. Будь я мертвым, я бы чувствовал только холод, поэтому глаза я открывать не спешу. Мне некуда спешить. Я чувствую, как чей-то острый нос утыкается мне в висок. Еще ничего не видя, я понимаю, что лежу дома, в своей комнате.
— Мэнди? — спрашиваю я.
— Так ты не умер? — спрашивает она. Я открываю один глаз и вижу Мэнди, у нее взволнованные глаза, но улыбается она скорее зло.
Она говорит:
— Я думала, что ты в коме, честно говоря.
— Как ты спокойно об этом говоришь?
— Ой, ты только не ной.
Я замолкаю на пару минут, пытаясь прислушаться к себе. Нет, поводов ныть у меня нет: ничего не болит, и я чувствую себя вполне отдохнувшим.
— Что произошло?
— В машине, которую пытался угнать Итэн, потому что ты плохо на него влияешь, оказалась связанная Морриган. Так что вы выполнили нашу миссию и получили свои честно заработанные два балла.
— Нет, я имею в виду что случилось в Грэйди?
— Морриган огрела его бутылкой так, что он едва не принял свой настоящий, демонический вид и рванул в лес.
— Где бутылка?! — спрашиваю я, вдруг приподнимаясь так резко, что едва не скидываю Мэнди с кровати. — Где она?
— У нас, не волнуйся так. Выглядишь, будто у тебя трубы горят.
Она смеется своим резким, злым смехом, и я ей улыбаюсь.
— Итэн вкратце объяснил нам, что это не просто бутылка.
— Больше всего меня в ней прельщает то, что если стукнуть ей Грэйди, он убегает в лес.
Мэнди снова смеется, но теперь я — вместе с ней. А потом она вдруг обнимает меня, порывисто и почти до боли крепко.
— Ты мой храбрый слюнявчик.
— Я не слюнявчик.
— Слюнявчик, ты же облажался. Но храбрый.
И тепло, которое от нее исходит вдруг становится таким приятным, будто мне шесть лет, и я простудился, а со мной сидят. Я позволяю себе еще немного просто помолчать, ощущая, как хорошо и легко мне рядом с ней.
— Где остальные? — спрашиваю я.
— Готовятся потихоньку. Не переживай. Все хорошо. Со всеми. Кроме Мильтона, но с ним никогда ничего хорошего не бывает.
— Ты жестокая, — говорю я, и Мэнди щелкает меня по носу. Мне было бы странно называть ее мамой, но она растила меня, как мать. Я не могу сказать ей что-то драматическое вроде «я так нуждался в тебе, мама», потому что когда я в ней нуждался, она была рядом. И даже не могу сказать «вся наша жизнь — ложь!», потому что жизнь у меня была отличная, и мама моя — лучше всех. А несказанные слова ведь не так и важны.
— Почему, интересно, Морриган меня спасла? — спрашиваю я.
Мэнди пожимает плечами, тянет:
— Суке стало стыдно?
— Ну, я серьезно.
— Думаю, что она настолько ненавидит Грэйди, забравшего ее мальчика, что готова даже тебе помочь.
Я молчу, рассматривая белый потолок с каким-то смешанным, неясным чувством внутри.
— Мне показалось, она не любила Доминика.
— Так иногда кажется, — пожимает плечами Мэнди. И говорит неожиданно серьезно:
— Не наше с тобой это дело.
А я не могу толком сформулировать, что кажется мне неправильным и обидным. Я смотрю на сонную муху, ползущую по потолку к какой-то только ей известной цели, пока моя мысль, наконец, не оформляется.
Обидно, думается мне, что Доминик не знал, что мама любит его, пока был с ней рядом. А теперь любовь уже никому не поможет.
— Все, — Мэнди щелкает меня по носу. — Прекрати свои слюнявые экзистенциально-либеральные мысли и собирайся, раз уж ты в порядке.
— Куда?
— Мы с тобой должны уговорить Ивви сидеть с нами ночью на кладбище, резать себе руки и слушать бормотания на чужом языке.
— Будет сложно. Она же, как это еще говорится, нормальная.
— Именно, поэтому едем мы. Нас с тобой она ненавидит меньше, чем всех остальных. Может быть, она нас послушает.