Маленькие Смерти
Шрифт:
Какой-то мальчик подкидывает мяч, снова и снова, и я слышу аплодисменты, которые на самом деле давно отзвучали.
Пожилой человек сидит на бетонной крыши своего склепа, то и дело, вечным движением, запуская руку в карман и вытаскивая крошки для голубей.
Девушка с длинными, светлыми волосами повторяет: «Я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки». С одной и той же интонацией, бесконечно, будто проигрывается одна и та же запись на пленке.
Кто-то плачет на одной ноте, сам не понимая, почему.
Все вокруг наполняется голосами, которые больше не звучат, их проблемами и чаяниями, давно
Я отворачиваюсь, но продолжаю слышать фразы, которые они говорят.
Я люблю тебя, Джекки?
А скоро осень?
Куда мне поехать учиться?
Ты уверена, что я проснусь, мама?
Чтобы отвлечься, я смотрю на отца. Они с Мэнди больше не держатся за руки, поэтому и нам можно, но Ивви упрямо не отпускает мою ладонь. Папа достает из кармана скальпель, демонстрирует Итэну, и Итэн начинает читать что-то на незнакомом мне, похожем на французский языке. Мильтон что-то говорит, но шепотом, так тихо, что я не слышу, что именно.
Мэнди достает из сумки бутылку и череп, и чашку, ту самую, в которой они мешали кровь для моего воскрешения. Папа режет себе руку, спускает кровь в чашку, ничуть не изменившись в лице, не поморщившись даже, передает скальпель Мэнди. Мэнди пускает кровь себе и помогает Мильтону, ведя его руку. Когда очередь доходит до меня, чашка заполнена на четверть. Я думаю, как легко смешивается наша кровь с кровью Морин — ничего не пенится и не пузырится от ее веры в католического Бога.
Я надавливаю скальпелем на ладонь, проводя по линии жизни. Под кожей показывается кровь, вырывается наружу, как живой ручеек после засухи. Я вижу, как кровь стекает в чашку, и ее капли растворяются в красном море папиной крови, крови Мэнди, Мильтона, Морин. Передав скальпель Ивви, я смотрю, что она будет делать. Ивви медлит, смотрит на меня, потом на Мэнди и на папу.
Боли она не боится, это я знаю. Но ей неуютно, не хочется, ей кажется жутким все, что происходит. Потом Ивви смотрит на Мильтона: долго, пристально. И в конце концов оставляет линию на запястье — длинную и вполне глубокую, не жалея себя.
В следующий раз, когда чашка снова идет по кругу, мы пьем кровь. Я помню, когда Мильтон, Мэнди, папа и Итэн делали то же самое. Кровь, связь, сила. Папа пьет кровь с абсолютно безразличным видом, а Мэнди почти с удовольствием, и меня удивляет, что Мильтон пьет ее спокойно, как будто Мэнди дала ему воды. Морин сидит с чашкой довольно долго.
— Давай, — шепчет Мэнди. — Все христиане делают это.
Папа пихает Мэнди локтем в бок, а Морин даже не смотрит на них, она смотрит в глубину чашки и видит там, наверное, что-то особенное, к чему не может прикоснуться. В конце концов, сделав над собой усилие, Морин пьет. Я пью легко, во рту тут же становится солоно, но я не обращаю внимания. Кровь не вызывает у меня отвращения. Ивви смотрит на меня большими глазами, и я пожимаю плечами. Она прижимает руку ко рту, мотает головой.
— Ивви, — говорит Райан. — Пожалуйста. Один глоток. Я понимаю, что просьба довольно своеобразна, но в этом нет ничего невозможного.
Ивви зажмуривается, крепко-крепко, подносит чашку к губам. Глотать ей явно тяжело — первым, рефлекторным движением, она едва не сплевывает кровь. Она не знает, в отличии от нас, что кровь это драгоценность. И все-таки, она принимает кровь — пусть тридесятая дочь из семьи Миллиганов, но она так же наследует Грэйди, как и Мэнди, к примеру.
Морриган пьет спокойно, даже не раздумывая и не показывая, что ей неприятно. Итэн ни на секунду не перестает что-то говорить на языке богослужения вуду, и выглядит сейчас, будто ведет какую-то особенно интересную лекцию в университете. Отпив кровь, как отпивают чай в паузе между словами, он продолжает.
Остатками папа обливает череп свиньи на бетонной плите у могилы. Череп, окрашиваясь красным, будто бы наполняется жизнью, и я чувствую — мы не ошиблись. Судя по тому, что Морин опять хватает меня за руку, пришло время снова замкнуть круг. Ивви вцепляется в мою руку, ту самую, которую я порезал, причиняя мне боль, но я ее не останавливаю. Я смотрю, как стекают дорожки крови вниз по черепу свиньи, как краснеют острые, кривые зубы, как капли проваливаются в глазницы.
Когда круг замыкается, а контакт восстановлен, меня вдруг будто прошивает током и глубоко внутри накрывает волной, из-под которой нельзя выплыть. На самом деле, строго говоря, чувство, что я испытываю описать нельзя. Оно вообще неизлагаемо. Я будто оказываюсь связан со всеми и одновременно, все мои нервные окончания равно подключены к каждому, и образуют огромную сеть, которую я даже представить себе не могу.
Кровь, связь, сила. Кровь.
Я оказываюсь одновременно в мире мертвых, в реальности и еще — внутри нашего маленького круга. По-настоящему внутри, в центре циркуляции волн, в биении крови, в жаре нервных импульсов. Мое сознание одновременно цельно и нет. В голове бьется только одно: кровь, кровь, кровь.
Я чувствую жар и не сразу понимаю, что это жар песка и солнца в далекой стране, где я никогда не был. Ощущение вовсе не такое, как если получаешь видение. Нет, я присутствую там, нахожусь там, чувствую исходящий от низкого синего неба зной. Я вижу Мильтона, стоящего на КПП. Может, его смена заканчивается, а может только началась. Из-за шлема я не сразу могу увидеть его лицо, но сразу его узнаю, каким-то особенным чувством. Мильтон курит, и я подхожу ближе, чтобы его рассмотреть. Из-за песка под ногами сложно идти, он горячий, обжигающий, и мне так невероятно жарко.
Здесь можно сойти с ума от жары. Стать как одуревшее животное.
Что это? Багдад? Кербела? Абу-Грейб? Все одно — золотое от солнце, страшное от бедности. Я вижу на дороге расстрелянную машину. Старую, я даже не представляю марки, может быть я таких не видел. Лобовое стекло выбито начисто, рассыпано осколками по капоту. И все заляпано кровью, я не могу рассмотреть то, что осталось в машине от людей. Кровь и осколки костей, ничего на месте лиц. Кто-то из солдат открывает багажник, не обращая внимания на тела, достает оттуда оружие.
Мильтон махает им с КПП, как принцесса Диана, должно быть, приветствовала поклонников.
— Я знал! — говорит Мильтон. — Прям сердцем чувствовал!
И его густой южный акцент напоминает о топях Луизианы, а не о сухой, жаркой пустыне.
Когда вытаскивают трупы, они оставляют за собой длинный след крови, и Мильтон наблюдает за этим следом с ленивым удовольствием охотника. Я вижу, он улыбается, обнажая красивые, хищные зубы.
Кровь, ему нравится кровь. Да он без ума от крови, одурел от жары, почти свихнулся. Льет кровь, как воду.