Маленький человек, что же дальше?
Шрифт:
— Ну и мерзавец! — возмущается Пиннеберг.
— Я уже подумывала, не порвать ли мне с иудейством. Я, видите ли, не очень-то верующая, ем свинину, и все такое прочее. Но как сделать это сейчас, когда евреев поносят везде?
— Вы правы, — обрадованно говорит Пиннеберг. — Сейчас этого лучше не делать.
— Так вот, а теперь Макс говорит: обязательно вступай » их общество; у них я смогу хорошо зарабатывать. И он прав. Видите ли, почти всем женщинам — о девушках я не говорю — необходимо носить пояс или что-нибудь для груди. И здесь я отлично вижу, кому что нужно, недаром я торчу тут уже третий вечер. Макс говорит:
— О да, очень даже понимаю. Я тоже все никак не решусь.
— Стало быть, вы считаете, что мне лучше воздержаться, несмотря на деловые соображения?
— Тут трудно что-либо советовать, — говорит Пиннеберг, задумчиво глядя на собеседницу. — Вам лучше знать, насколько это вам необходимо и выгодно.
— Макс очень рассердится, если я откажусь. Последнее время он вообще стал таким раздражительным, боюсь, как бы…
Пиннеберга вдруг охватывает страх, что она поведает ему еще и эту главу своей жизни. Она такая маленькая, жалкая, невзрачная, и, слушая ее, он все время почему-то думал: лишь бы не умереть слишком рано, лишь бы Овечке не пришлось так мучиться. Он не может представить себе, как сложится в дальнейшем жизнь фрау Нотнагель. Впрочем, довольно с него тоски на этот вечер, и он вдруг обрывает ее очень невежливо:
— Простите! Мне нужно позвонить. А она говорит очень вежливо:
— Да, да, конечно, не смею вас задерживать. И он уходит.
Пиннеберг не стал прощаться с Гейльбутом. Наплевать, пусть обижается. Ему попросту невмоготу дольше слушать эту тягучую, тягостную болтовню, он улизнул.
Он пускается в путь — в долгий путь с восточной окраины Берлина до Альт-Моабита, в Северо-Западном районе. Идти на своих двоих вполне его устраивает, ведь до двенадцати еще далеко, да и мелочишку за проезд сэкономишь. Время от времени он мельком думает об Овечке, или о фрау Нотнагель, или о Иенеке — тот скоро станет заведующим отделом, потому что господин Шпанфус, как видно, не особенно жалует Крепелина, — но, в сущности говоря, не думает ни о чем. Так, шагает себе и шагает, заглядывает в витрины, мимо проносятся автобусы, и световые рекламы такие красивые, и в голове нет-нет да мелькнет: «Она ведь женщина, разума у нее нет». Так, кажется, сказал Бергман? Что он понимает, этот Бергман. Вот если бы он знал Овечку!
Так он шагает, и когда приходит в Альт-Моабит, уже половина двенадцатого. Он осматривается, откуда бы позвонить подешевле, но потом все же заходит в ближайшую пивную и спрашивает кружку пива. Он будет пить ее медленно-медленно, выкурит пару сигарет и потом только пойдет звонить, потому что как раз тогда истекут остающиеся до полуночи полчаса.
Но не успели принести пиво, как он уже вскакивает и бежит к телефонной будке. Монета у него давно зажата в кулаке — да, да, давно держит в кулаке — и он вызывает Моабит 8650.
Сначала отвечает мужской голос, и Пиннеберг просит родильное отделение. Затем проходит долгая пауза, и женский голос спрашивает:
— Алло! Господин Пиннеберг?
— Да, сестра. Скажите, пожалуйста…
— Двадцать минут назад. Все прошло благополучно. Ребенок здоров, мать здорова. Поздравляю вас.
— О, как чудесно, большое спасибо, сестра, большое спасибо!
У Пиннеберга сразу сделалось отличное настроение, словно у него камень с души свалился, так он рад.
— А кто родился? Мальчик или девочка?
— Очень сожалею, господин Пиннеберг, — говорит сестра на том конце провода, — очень сожалею, но этого я вам не могу сказать, не имею права.
Пиннеберга как обухом по голове хватили.
— То есть как это так, сестра? Ведь я же отец, мне-то вы можете сказать!
— Не могу, господин Пиннеберг, полагается, чтобы мать сама сказала отцу.
— Вот оно что! — говорит Пиннеберг, совершенно пришибленный такой предусмотрительностью. — А можно мне сейчас к ней прийти?
— Еще чего вздумали? Сейчас у вашей жены врач. Завтра утром, в восемь часов.
С этими словами сестра вешает трубку — говорит напоследок: «Спокойной ночи, господин Пиннеберг», — и вешает трубку. Иоганнес Пиннеберг лунатиком выходит из будки и, не соображая, где он находится, марш-марш прямехонько к выходу; он так бы и ушел, если бы кельнер не поймал его за руку и не сказал:
— Послушайте, молодой человек! А как же пиво? Получить с вас следует.
Тут Пиннеберг приходит в себя и очень вежливо говорит:
— Ах, простите!
Он садится за свой столик, отхлебывает глоток и, видя, что кельнер все еще сердито на него смотрит, повторяет:
— Простите, пожалуйста, мне только что сообщили, что я стал отцом.
— Вот те на! — восклицает кельнер. — Есть от чего очуметь! Мальчик или девочка?
— Мальчик! — смело говорит Пиннеберг: ведь нельзя же в самом деле расписаться в своей неосведомленности.
— Ну конечно! — говорит кельнер. — Это уж всегда так: что дороже обходится, то и достается. Иначе и быть не может. — Потом еще раз бросает взгляд на не вполне очухавшегося Пиннеберга — он все еще ничего не понял — и говорит: — Ладно уж., выставляю вам эту кружку, чтобы хоть как-то возместить ущерб.
Тут Пиннеберг окончательно приходит в себя:
— Никак нет! Никак нет!
Он кладет на стол марку, говорит: «Сдачи не надо», — и пулей вылетает из пивной.
Кельнер недоуменно глядит ему вслед, и наконец до него доходит.
— Вот болван! Он и вправду обрадовался! Ну да еще узнает, почем фунт лиха!
Отсюда до дома нет и трех минут ходьбы. Вот кинотеатр, вот дом, однако Пиннеберг, погруженный в глубокое раздумье, проходит мимо. А раздумывает Пиннеберг над тем, где можно раздобыть цветы до восьми утра. Что делать, если купить цветы уже нельзя, а собственного сада у него нет? Пойти и украсть! А где же и украсть, как не в парках и скверах города Берлина, — раз он, Пиннеберг, берлинский житель, стало быть, он имеет на это полное право!
Так начинается его бесконечное ночное странствие. Одну за другой обходит он площади: вот Большая Звезда, вот Лютцовплатц, вот Ноллендорфплатц, вот Виктория-Луизеплатц, вот Прагерплатц. На каждой он останавливается и глубокомысленно изучает клумбы… Сейчас, в середине марта, на них ничего не растет — какой скандал!
А если даже что и растет, ничего путного тут не найдешь.
Два-три крокуса, несколько подснежников на газонах. Это не цветы, во всяком случае, не для Овечки. Пиннеберг очень недоволен городом Берлином.