Маленький человек, что же дальше?
Шрифт:
А Пиннеберг тем временем стоит около своей Овечки и без конца повторяет:
— Неужели ты снова со мной? Неужели мы снова вместе?..
— Милый, — говорит она. — Ты рад? Тебе было очень трудно эти одиннадцать дней? Но теперь все прошло, все позади. Как я рада, что наконец-то опять увижу наше гнездышко.
— Я все приготовил, все прибрал, — улыбаясь, говорит он. — Вот увидишь… Пешком пойдешь или, может, взять такси?
— Еще чего выдумал: такси! Я с удовольствием пройдусь по свежему воздуху.
— Да, на сегодня отпросился.
— Ну, пошли потихоньку. Возьми меня под руку.
Он берет ее под руку, и они выходят на небольшую площадку перед родильным домом, где уже гудят автомобили. Медленно-медленно идут они по дорожке к воротам, мимо них проносятся такси, но они не прибавляют шагу. «Это ничего не значит, — думает Пиннеберг. — Я слышал ваш разговор и раскусил вас. Это ничего не значит, что у нас нет денег».
Они проходят мимо швейцара, но швейцару даже некогда попрощаться с ними — перед ним стоят двое, мужчина и женщина.
По ее животу сразу видно, зачем они здесь. И Пиннеберги слышат, как швейцар говорит:
— Сперва в регистратуру, пожалуйста.
— Для них еще только начинается, — раздумчиво произносит Пиннеберг. — А мы уже отделались.
Ему кажется очень странным, что все тут идет своим чередом, мужья приходят, ждут, звонят, беспокоятся, забирают своих жен — ежедневно, ежечасно. Да, все это очень странно. Он окидывает Овечку взглядом и говорит:
— Какая ты стала стройная, прямо елочка.
— Слава тебе господи, — говорит Овечка. — Слава тебе господи. Ты не можешь себе представить, какое это облегчение — избавиться от живота.
— Могу, очень даже могу, — отвечает он серьезно.
Они выходят из аллеи на солнце, на теплый мартовский ветерок. На мгновение Овечка останавливается, смотрит на небо, по которому торопливо бегут белые, пухлые облака, смотрит на зеленеющий Малый Тиргартен, на уличное движение. Мгновение она молчит.
— Ты что, Овечка? — спрашивает он.
— Видишь ли…— начинает она, но тут же обрывает. — Ладно, ничего.
Но он настаивает:
— Да говори же. Я чувствую, у тебя что-то есть на уме.
— Так, глупости всякие лезут в голову. Все оттого, что я снова на воле. Понимаешь, в больнице ни о чем не приходилось заботиться. А теперь опять все зависит от нас самих.
И, помедлив, добавляет
— Ведь мы еще так молоды. И у нас никого нет.
— У нас есть ты и я. А еще Малыш, — говорит он.
— Все это так… Но понимаешь…
— Да, да, я все понимаю. Но ведь и я живу не без забот. Работать у Манделя с каждым днем все труднее. Но в конце концов все наладится.
— Ну конечно, наладится.
Рука об руку, они переходят улицу, медленно, шаг за шагом идут по Малому Тиргартену.
— Дашь мне немножко понести Малыша? — спрашивает Пиннеберг.
— Нет, нет, мне ничуть не тяжело. Что это тебе вздумалось?
— Но мне-то и вовсе будет не тяжело. Ну, дай понесу!
— Нет, нет, если хочешь, посидим немножко на скамейке. Так они и делают, а затем медленно идут дальше.
— Он совсем не шевелится, — замечает Пиннеберг.
— Верно, спит. Перед тем как пойти, я дала ему грудь. — А как часто надо давать ему грудь?
— Каждые четыре часа.
Вот наконец и мебельный склад Путбрезе, а вот и сам Путбрезе. Он еще издали заметил приближение семейства о трех головах.
— Ну как, милочка? — спрашивает он и подмигивает. — Туго, пришлось? Аист больно клевался?
— Спасибо, все в порядке, — смеется Овечка.
— А как же нам теперь быть вот с этим? — спрашивает Путбрезе и поводит головой в сторону лестницы. — Как мы будем взбираться наверх вместе с малюткой? У вас ведь мальчишка, конечно?
— Мальчишка, господин Путбрезе.
— Так как же мы будем взбираться наверх?
— Ничего, как-нибудь приладимся, — говорит Овечка и несколько нерешительным взглядом окидывает лестницу. — Я быстро поправлюсь.
— Знаете, что, милочка, берите меня за шею, и я на ручках доставлю вас наверх. Сына отдайте папаше, уж он донесет его в целости и сохранности.
— Видите ли… как бы вам это сказать… словом, совершенно невозможно…— мнется Пиннеберг.
— Что — невозможно? — спрашивает господин Путбрезе. — Квартира невозможная, хотите вы сказать? А у вас что, есть лучше? И есть чем заплатить? По мне, так пожалуйста, молодой человек, по мне, хоть сейчас съезжайте по причине этой самой невозможности.
— Нет, я не то имел в виду, — говорит Пиннеберг, совершенно обескураженный. — Все-таки это несколько неудобно, согласитесь сами.
— Ежели неудобство для вас в том, что ваша супруга обхватит меня за шею, тогда это и впрямь неудобно. Тогда вы правы, — сердито говорит Путбрезе.
— Ну так давайте! — говорит Овечка. — Поехали!
И не успел Пиннеберг глазом моргнуть, как Овечка сунула ему продолговатый, плотный сверток, обвила руками шею старого пьянчужки Путбрезе, а тот нежно подхватил ее под мягкое место и сказал:
— Ежели ненароком ущипну, милочка, так только скажите: враз отпущу.
— Ну да — на середине лестницы! — хохочет Овечка.
В одной руке держа сверток, другою судорожно цепляясь за ступеньки, Пиннеберг осторожно карабкается по лестнице вслед за ними.
И вот они одни у себя в комнате. Путбрезе ушел, снизу доносится стук его молотка, но они одни, дверь закрыта.
Пиннеберг стоит со свертком на руках, с теплым, неподвижным свертком. В комнате светло, на натертом полу играют солнечные блики.