Маленький человек на большом пути
Шрифт:
— Начнем, мам, начнем! — Я сразу наполнился нетерпением.
Не впервой мне по ягоды — трудного ничего. И наешься, и належишься, и кружка уже с верхом.
Перешли канаву, присели у кустиков. Ягоды полно. Вон ее сколько, сине-черной, блестящей, рассыпано между листиками! Первые пригоршни дробно ударили о плетеный кузов. Еще, еще…
Сыпал я, сыпал, а глянул — даже дно не прикрыто. Да, это не жестяная кружка!
Подошла мать, тоже заглянула в мою корзину:
— Листики-то зачем? Такую ягоду у тебя никто не возьмет.
Вот
Руки быстро стали синими, лицо тоже не чище — я ведь и себя не обижал; не знаю, куда клал чаще: в корзину или в рот. До тех пор, пока не услышал тайный укоряющий голос:
«Думаешь, ты чернику ешь? Ты съедаешь свои школьные деньги!»
И сразу как отрезало. Хоть и вкусная в бору черника, но не для меня.
Вначале я никак не мог приспособиться: руки больше давили ягоду, чем срывали. Потом приловчился, стал работать обеими руками. Но все равно медленно что-то наполнялась моя корзина. Уж и спина заныла от беспрерывных поклонов, а заглянешь в кузов — дно все еще просвечивает.
Только к полудню наполнилась первая тара — сначала у матери, потом и у меня. Сели на пенек, поели с аппетитом Прихваченный с собой хлеб, запили чаем из бутылки.
Вторая корзина пошла еще труднее. Спина совсем перестала слушаться: надоело ей без конца сгибаться и выпрямляться. Встал на четвереньки и так ползал по кустарнику. Я ругал втихомолку и ягоды: «Не могли вырасти погуще!»
— и корзину: «Как заколдованная, не наполняется, хоть тресни!»
Когда собирал последние пригоршни, в глазах прыгали огоньки, каждый листочек казался сверкающей ягодой.
Но всему приходит конец, и моим мучениям тоже. Мать отвела меня на край болота. Там сырым мхом я оттер черноту с рук и лица: стыдно ведь таким перемазанным появляться на дороге. Снова связали корзины, взвалили на плечи. Тяжесть сразу сгорбила, как старичка.
— Устал? — заботливо спросила мать, когда мы вышли на дорогу и остановились ненадолго, чтобы поправить перевязь. Стиснул зубы:
— Нет!
— Видишь, сын, как нелегко даются школьные деньги. Смотри учись хорошо, если все у нас получится как задумано. Ученому человеку жить легче.
Мать уголком платка вытерла запотевший лоб, поправив корзины на плече:
— Ну, пошли!
Заходящее солнце дробилось в розовых водах озера. Чайки, уставшие от дневных полетов, качались на волнах. Кричали, перекликались, словно у них шел спор, где лучше провести ночь.
Все короче становились мои шаги. Как я ни старался держаться рядом с матерью, все равно отставал. Она меня не ждала — приходилось бежать вдогонку.
Красная макушка солнца спряталась за горизонт, а мы всё шли и шли. Перевязь резала плечо, как острая пила. Корзины сползали с плеча через каждую сотню шагов. Ног под собой я не чувствовал: казалось, вместо ног у меня каменные тумбы. Когда в полной темноте мы подходили к дому, я уже и не поднимал их, а волочил по земле.
В комнате у меня только хватило сил сбросить с себя корзины. Не сняв даже постол, я мешком повалился на кровать…
Утром проснулся и никак не мог понять, где я: в лесу или дома? Черника так и плясала перед глазами.
Корзины с ягодой, накрытой широкими листьями папоротника, мать расставила у стены.
— Одевайся и начинай разносить. Одну корзину отнесешь мадам Карозе, другую — жене аптекаря Фрейберга. Затем бабушке доктора Рауве. Последнюю предложишь купчихе Бремзе.
Еще и продавать!
— А если они не купят?
— Тогда обойдешь всех богачей подряд.
Меня словно ушатом ледяной воды окатили. В горле застрял горький комок, в глазах снова заплясали темно-синие звездочки. Стоять у них под дверью, предлагать, унижаться, упрашивать…
Мать взглянула на меня искоса, сказала спокойно:
— Хочешь в школу — спрячь гордость в карман. Собрать ягоды — это полдела. Ягоды — еще не деньги.
Куда денешься! Я потоптался босыми ногами по прохладному полу, кашлянул:
— Сколько просить?
— Хорошо бы за твои маленькие корзинки выручить хотя бы копеек по тридцать. А мои побольше, за них проси тридцать пять. Не дадут — по пять копеек уступишь.
Двинулся я в нелегкий путь — ох, лучше бы еще раз туда и обратно по одиннадцать верст! Первую корзину, как мать и говорила, понес мадам Карозе. Та вышла из кухни с накрученными на бумажки волосами и, изобразив на дряблом лице сладкую улыбку, не спросила, а пропела тонким голоском:
— Что мальчику от меня потребовалось?
Я приподнял папоротник и предложил свой товар. Желтоватые костлявые пальцы сунулись в корзину, мадам бросила в рот горстку ягод.
— Дорого! — Она скривила бледные губы. — Черника твоя мелкая и кислая.
У меня глаза наполнились слезами. Это неправда, неправда! Ягоды из дальних лесов самые лучшие, самые сладкие — это знают все в местечке. Но я пришел сюда не спорить, а продавать. Проглотив обиду, назвал место, где собирали чернику, — Зиемерский бор, разгреб рукой ягоды, показывая, какие они крупные. У мадам Карозе жадно загорелись глаза. Но она сказала:
— Короче: хочешь — получай двадцать пять копеек. Не хочешь — ешь сам!
Жалко было отдавать так дешево. Но возьму ли больше? Может, пробегаю без толку по местечку?
Домой я вернулся хоть и с пустой корзиной, но с таким траурным выражением на лице, что мать сразу все поняла.
В тот день я обошел много богатых домов. Предлагал, показывал, уговаривал. Всюду пробовали, небрежно перебирая ягоду в корзине, морщились, торговались…
А вечером, когда мы с матерью стали считать вырученные деньги, не вышло даже полного рубля.