Маленький человек
Шрифт:
— Оставь ты это дело. Ничего ты на них не накопаешь, а накопаешь — не посадишь, а даже если посадишь — тебя вперёд убьют. А если и не убьют, всё равно ничего не изменишь, придут новые и займут их место! — хмурился старик, и его слова заражали безысходностью, которую Пичугин подхватывал, как насморк.
— Батька-то жив у тебя? — спросил старик, прощаясь.
— Умер, — ответил Пичугин. А потом добавил: — Не сам.
— Сами даже тараканы не мрут, — проворчал он. — Их тапочками прихлопывают. А уж в нашем-то городе.
С тех пор старик приглашал
— Ты приходи, — смахнув слезу, говорил ему старик. — Без тебя, сынок, такая тоска зелёная.
А однажды, выходя утром с работы, Пичугин увидел старика на скамейке прямо перед отделением. Бесцветные глаза смотрели тоскливо и жалобно, а голова неестественно повисла на сломанной шее, и Пичугин, обняв старика, почувствовал, как от него повеяло таким же холодом, как от стен каморки. Вернувшись в кабинет, Пичугин написал заявление об уходе и сменил полицию на прокуратуру.
Каждый раз, встречая Требенько, Пичугин чувствовал, как по телу пробегает озноб, как в то утро, когда он обнимал убитого старика, прося у него прощения.
И теперь, столкнувшись с полковником у летней веранды, по привычке поёжился, подняв воротник.
— Это самое удивительное убийство за много лет, — сказал он Требенько, уставившись в носки ботинок.
— Убийство как убийство, все они одинаковые, — поморщился Требенько. — Один человек убивает другого, и третий — лишний. А прокуратуре здесь делать нечего, самим тесно. Иди, Пичугин, занимайся своими делами.
Следователю хотелось рассмеяться ему в лицо, но, густо покраснев, он перешагнул через полосатую ленту ограждения и, бросив последний взгляд на пустующий столик Могилы, побежал через площадь, чувствуя, что сегодня, впервые за несколько лет, он заснёт без снотворного.
После того, как Северина поселилась у Саама, Могила стал чаще бывать у них. Перехватывая его взгляд, Саам стискивал зубы, делая вид, что не замечает, как он скалится на её наметившуюся грудь. Но когда выпивали в «Трёх лимонах», не выдержал, накрыв рукой его руку:
— Девок много, бери любую. А эту оставь!
Но Могила не ответил, молча опрокинув стакан.
И как-то явился, зная, что Саама нет дома.
— Если Господь сделал тебя некрасивой, значит, он хотел наказать тебя. А если красивой — тех, кто тебя окружает. — Могила долго репетировал, как произнесёт эти слова, переиначивая их на разный лад, но всё равно получилось коряво, и, разозлившись, он перешёл на привычный тон: — А ты — девка что надо!
У Северины дрожали руки, когда она разливала чай по чашкам, так что залила скатерть. А Могила,
В детском доме дети спали в кроватях валетом, а когда мест не хватало, умещались и по трое. Девочки жили в комнатах с мальчиками, они менялись кроватями, привыкнув, что вокруг всё казённое — чужое и общее одновременно. И их тело — тоже. Обычные парни любили детдомовских девушек за то, что они ложились в постель безропотно, не зная, что можно, а что нельзя.
Но когда ушёл Могила, Северина расплакалась. Ей казалось, что на теле остались жирные пятна, которые никогда не отмоются, и она целый вечер сидела в ванной, оттирая его поцелуи жёсткой мочалкой.
Могила стал наведываться с подарками и цветами, которые оставлял на тумбочке, а Северина выбрасывала в окно. Она ни о чём не рассказывала Сааму, боясь, что он прогонит её, и когда забеременела, сама не знала, от кого.
Прибежав в детский дом, она долго рыдала на плече у подруг, и те наперебой советовали рецепты, где-то подслушанные или выдуманные самими. Северина перепробовала все: заваривала настойку барбариса, часами сидела в горячей ванной и била себя в живот. А когда в «Трёх лимонах» пошла в уборную, из неё вывалился красный сгусток, который она смыла в унитазе, и в воде увидела вдруг пьяную нянечку, причитающую «Бедные вы, несчастные»
Саам стал замечать, как краснеет Северина, до крови кусая губы, и как, посмеиваясь, смотрит на неё Могила, и ревность грызла его сердце, как свора мышей. В один из вечеров бандиты, скучая, потягивали из бутылок пиво, Северина гремела у раковины посудой, а Могила, отставив бутылку, вышел к ней на кухню. Выждав, Саам выскочил следом и поймал в тот момент, когда он обнимал девушку за худые, угловатые плечи, шепча что-то на ухо. Северина, ахнув, выронила тарелку, а Могила, отпрянув, полоснул взглядом по лицу.
Оба вышли на улицу, молча закурили. Луна цеплялась за старый флюгер, скрипевший на ветру, а минуты тянулись, словно похоронная процессия. Саам взялся за нож, Могила выхватил свой. Они долго стояли, тяжело дыша, но никто не решался напасть первым.
— Девок много, — примиряющее опустил финку Могила. — Мы с тобой как две руки, глупо, если одна другую отрубит.
Саам спрятал нож и, крепко затянувшись, отшвырнул окурок.
— Она сама легла? — спросил он.
— Сама, сама, — солгал Могила, зная, что Саам не поверит ему. — Я не сразу сломался, всё-таки, твоя подружка.
— Девок много, — повторил его слова Саам.
Обнявшись, они пошли в дом и, едва протиснувшись в проход, расхохотались.
А за старой бочкой притаился Коротышка. Собираясь на улицу, Могила сделал ему знак, и безногий, спрятав за пазуху пистолет, прошмыгнул во двор, словно кошка. И Могила знал, что Саам не успеет воткнуть нож, как получит пулю в спину. Но и Саам, уходя, заметил, что безногий, раскладывавший пасьянс на полу, куда-то исчез, и чувствовал, как он ощупывает его взглядом, прячась за трухлявой бочкой.