Маленький человек
Шрифт:
В тот вечер Саам поклялся отомстить, затаив обиду, которая вонзилась в грудь, словно нож.
Северину он выгнал не сразу. Она побитой собакой ходила следом, боясь открыть рот, а когда легла рядом, Саам с силой столкнул её с кровати, и она спала на полу, рядом с его тапочками. Он больше не брал её с собой, и девушка целыми днями сидела у окна, целясь в прохожих стекающей по стеклу каплей.
Однажды вечером Саам пришёл домой пьяный, с хохочущей девицей, которая ходила по квартире, не снимая шпилек, так что стук каблуков отдавался в висках. Саам провёл ночь с новой подружкой, выставив Северину
Могила и здесь караулил её, и Северина, завидев его машину, припаркованную за оградой, пряталась в своей комнате. Тогда бандит посылал за ней мальчишек, выволакивавших её на улицу, и Могила увозил её в лес, в баню на берегу озера.
Старый банщик приносил чистые, хрустящие простыни и, поглядывая на Северину, певуче тянул: «Нежная, как первый снег», так что было непонятно, говорит он о девушке или о простыне. Северина, завернувшись в неё, молча кусала ногти, искоса поглядывая на Могилу, а бандита, бесившегося от её отрешённости, разъедала ревность.
— Я и жениться могу, — хрипел он, усаживая её на колени.
Но Северина не верила.
— Одно моё слово, и Саам будет улицу подметать! — бахвалился он. — А захочу, вышвырну его из банды!
А Северина, задрав голову на зеркальный потолок, где отражались она, Могила и лежащий на столе шприц, разглядывала своё лицо, покачиваясь, как сомнамбула. «Нежная, как первый снег, нежная, как первый снег, нежнаякакпервыйснег, нежнаякакпервыйснег», — повторяла она всё быстрее и быстрее, пока слова не превращались в бессмыслицу.
Разозлившись, Могила отдал Северину своему подручному.
— Приладь её куда-нибудь, пусть хоть торгует, чего просто так развлекаться.
Северину пустили по рукам, и она, загибая пальцы, считала теперь своих мужчин, лица которых не запоминала, а имена — путала. Могила подсылал её к школам, где она меняла героин на скомканные купюры. Ей нравилось стоять у школы, слушая весёлый галдёж, доносившийся на переменах. Иногда она заглядывала в окна, раскрыв рот, повторяла за учителями, и ей казалось, что они совсем не похожи на унылых преподавателей в детском доме, которые менялись быстрее, чем дети успевали к ним привыкнуть.
— Надо бы пристроить малолетку среди наших, — сплюнул как-то Могила, почёсывая щетинистый подбородок. — Знает много, нельзя её отпускать.
— Кому она нужна? — отмахнулся Саам, поджав губы.
— Мне! — шепнул из своего угла Коротышка.
От скуки за приготовления взялись так, будто выдавали замуж единственную дочь. Дом украсили белым тюлем, развесили его на стенах, обматывали стулья и люстры, застилали диваны. Давясь от смеха, оклеивали окна бумажными ангелочками, которых вырезали из газет.
— Это нас в детдоме научили, — хвастал тощий, как палка, косоглазый парень, старательно работавший ножницами. — Каждый год снежинки вырезали.
Северину
Луна примёрзла к заиндевевшему стеклу, а старый магнитофон сипел, словно простуженный. Еле держась на ногах, Могила потащил Северину танцевать, прыгая и горланя под медленный, тягучий романс. А когда переменили диск, включив ритмичную музыку, он закружился в медленном танце, и Саам, отхлебнув из бутылки, целился в него горлышком, словно в прицел.
— Жизнь как бутылка водки, — положив голову на плечо Коротышки, пьяно проворчал Саам. — Кажется, накатишь рюмку-другую — будет весело, но чем больше пьёшь, тем поганей на душе.
— Нет, — со смехом покачал он головой, — жизнь как бутылка. А что ты в неё нальёшь: водку, воду или отраву — это твоё личное дело. Это и есть сво-бо-да во-ли, — по слогам отчеканил Коротышка.
Под утро, разгорячённые, выскочили за забор, гурьбой накинувшись на первого встречного, возвращавшегося с ночной смены. Били по лицу ногами, пока грязный снег не стал красным, и, бросив прохожего лежать на дороге, с хохотом вернулись домой.
Проснулись там, где свалил пьяный сон: одни спали за столом, другие — на полу или во дворе, упав лицом в грязь.
— Воды принеси! — просипел Могила, ковыряясь в пепельнице. Вытащив длинный «бычок», он прикурил, закашлявшись.
Безногий налил ковш, протянул Могиле, и он жадно прильнул, проливая воду на грудь.
— Как исполнится ей восемнадцать, так сыграем настоящую свадьбу! — зло ухмыльнулся он, увидев спускавшуюся по лестнице Северину. Вся дрожа, она держалась за стену, а когда Коротышка потянулся к ней, выскочила из дома под хохот Могилы.
Обида, как заноза, ноет, пока не вытащишь. И на следующий день после похорон Могилы Саам привёз связанного Коротышку на кладбище. Он и сам не знал, за что мстил, — за тот вечер, когда калека прятался за бочкой, или за свадьбу с Севериной. Бандиты раскопали свежую могилу и бросили туда безногого, который извивался, как червяк, и бился о крышку гроба. Забросав яму землёй, они, не чокаясь, выпили за покойников.
Директор Каримов, скучая, разглядывал картонный план фабрики. Крошечные трубы, цеха, вылепленные точной копией настоящих, здания, карьеры и железнодорожные ленты, — всё это ютилось на его столе, и Каримов чувствовал себя Богом. Он представлял, как кто-то сверху, скучая, разглядывает настоящую фабрику, и сам Каримов, как муравей, бегает по краю чьего-то стола, который для него — Вселенная.
«Бог — это твой отец! — говорил ему отчим, тыча пальцем в грудь. — И нет у тебя других богов кроме меня!» Но Каримов не верил, что Бога нет, он страстно искал его в проповедях, исколесил мир в паломнических поездках, пока смертельно не устал, возненавидев и людей, и Бога. «Бог есть, и он такой же злой и жестокий, как мой приемный отец», — подвёл он черту под своим богоискательством.