Малиновский. Солдат Отчизны
Шрифт:
— Ты выступал? — спросила Раиса Яковлевна.
— Конечно. Сказал то, что думал. Смещение с поста — это не петля на эшафоте и уж конечно же не повод к улюлюканью. И заслуг у полководца Жукова никто не отбирает...
3
Вступив в должность министра обороны, маршал Малиновский продолжал следовать своему главному жизненному правилу: если берёшься за какое-то дело, то делай его хорошо, с душой, профессионально, а не по-дилетантски. Он с головой ушёл в сложные, запутанные и порой, казалось, неразрешимые проблемы министерства и вооружённых сил страны. Диапазон его ответственности стал необычайно широк: теперь он отвечал не за корпус или армию и даже не за фронт, а за обороноспособность великой державы и её вооружённые силы — великое множество служащих в армии людей, владеющих оружием — от пистолета Макарова
Уже с первых дней работы на новой должности Малиновский окончательно убедился, что сейчас, в мирное время, ему придётся куда сложнее и труднее, чем на фронте. Свою зависимость прежде всего от Центрального Комитета партии, её Президиума, как стали именовать Политбюро, и, главное, от самого Хрущёва он стал ощущать постоянно. Любое действие, любое серьёзное решение надо было обязательно согласовывать наверху, иначе могли, того и гляди, навесить ярлык «волюнтариста», человека неуправляемого, который пытается игнорировать партию — «руководящую и направляющую силу советского общества», присваивает себе авторитарные функции.
Сколько раз за свою министерскую жизнь Родион Яковлевич с острой тоской вспоминал о военных годах! Каким динамичным, начиненным взрывчатым стремлением к действию был его фронт! Как мгновенно реагировал фронт на его приказы, на тактические и стратегические решения, хотя и представлял собой громадную и, казалось бы, трудно управляемую махину! А здесь, в министерстве, даже слабая попытка осуществить ту или иную идею или решение превращалась в настоящую пытку, в испытание нервов и воли. Часто, когда Малиновский отправлял очередную записку в ЦК со своими предложениями по укреплению армии и обороны страны, ему приходила на ум одна и та же картина. Причерноморская одесская степь, по которой понуро бредут под палящим зноем упрямые, ленивые быки. Неистово печёт солнце, телега скрипит колёсами, которые, кажется, не смазывались ещё с прошлого века, клубы пыли застилают всё вокруг. Погонщик дремлет и сквозь сон изредка подгоняет быков: «Цоб-цобе!» И совершенно невозможно предсказать, когда же эта скрипучая телега доберётся до конца своего пути.
Вот примерно такой же путь проделывали докладные записки: бумага, прежде, чем её положат Первому, обязана была побывать у всех членов Президиума. Чтобы черкнуть на этой бумаге своё «да» или «нет», тот или иной член, будучи нередко профаном в вопросах, изложенных в записке, дабы не опростоволоситься, принуждён был давать её на заключение своим многочисленным экспертам, советникам и помощникам, мнения которых оказывались нередко прямо противоположными или невразумительно туманными, В таких случаях хозяин кабинета ломал голову, чтобы решить, к чьему мнению прислушаться, а главное — попасть «в струю» с мнением Первого секретаря, но это мнение нужно было выведать. Иной раз к означенному сроку мнение так и не «вызревало», а тут наступал день, когда член отправлялся в очередную командировку по краям и весям, чтобы на очередном партактиве произнести очередную «историческую» речь или вручить краю, области, городу очередной орден «за выдающиеся заслуги в строительстве коммунизма». А то ещё проще: член убывал в очередной заслуженный отпуск, который он больше всего любил проводить в «Сочах» , ибо там оказывался поближе к любившему отдыхать в тех же «Сочах» Первому. И дело, которое требовало самого срочного разрешения, окончательно глохло и стопорилось.
А сколько было самых замысловатых и изощрённых интриг, которые без устали и перерывов плелись на всех этажах власти. И, наконец, необходимо было как можно чаще выезжать в военные округа, в гарнизоны, и эти поездки были вовсе не туристическими: на министра обороны обрушивалась лавина проблем, просьб, вопросов, предложений, требовавших изучения, анализа и решения!
Но самое грозное испытание обрушилось на Малиновского, когда «дорогой Никита Сергеевич» выплеснул на весь мир свою «знаменитую» идею о радикальном сокращении вооружённых сил страны. Хрущёв яростно доказывал, что отныне СССР уже никто не угрожает, никто нападать не собирается и, следовательно, огромной армии пора слезть с шеи государства. И началось! Пресса, захлёбываясь от восторга, то и дело сообщала, как сокращённый и уволенный из армии майор стал таким первоклассным свинопасом, что на его работу сбегаются смотреть все окрестные деревни; а полковник, едва не померший в армии от скуки и безделья, стал превосходным дояром, затмившим самых выдающихся женщин-доярок, которые теперь прямо-таки визжат от зависти. Особенно суетился журнал «Крокодил», из номера в номер публиковавший злые, полные яда карикатуры на военных пенсионеров. На одной из таких карикатур был изображён богатырь, легко и лихо связывающий в узел железнодорожную рельсу. Подпись под карикатурой гласила: «Вот такие дармоеды и сидят на шее у государства».
Вскоре Первому секретарю взбрела в голову идея резать автогеном корабли военно-морского флота: по его твёрдому убеждению и разумению, эти корабли были просто-напросто мишенями на просторах морей и океанов. В ЦК всё больше набирали силу предложения ответственных чиновников о том, что пора, мол, прекратить платить военным за звания, так как сэкономленные на этом деле огромные средства можно будет тут же направить в народное хозяйство, чтобы быстрее догнать и перегнать Америку не только по мясу, молоку и маслу, но и по шерсти. Особенно энергично носилась с этим предложением Екатерина Фурцева, ставшая в один прекрасный день, к удивлению всего честного народа, членом Президиума ЦК КПСС.
Сопротивляться было абсолютно бесполезно, ибо всякое сопротивление и даже лёгкая критика сразу же расценивались как отступление от генеральной линии партии.
Малиновский, как человек, знающий истинное состояние армии, понимал, что содержать многомиллионные вооружённые силы в мирное время действительно неразумно. Надо было стремиться к тому, чтобы эти вооружённые силы пришли к той численности, которая была бы достаточна для обороны страны, став при этом на порядок выше по своему качеству, мобильности и боевой готовности. Но сокращать так бездумно и скоропалительно и в таких немыслимых размерах, как это затеял Хрущёв, означало нанести ущерб обороне страны в условиях «холодной войны» с Западом. И потому Малиновский доказывал, что в деле сокращения нужна не революция, а эволюция. Однако переубедить Хрущёва было абсолютно невозможно: чем более убедительные факты и доводы приводил в защиту своей позиции министр обороны, чем явственнее выглядела его правота, тем упорнее сопротивлялся Хрущёв. Он наливался гневом, кипятился, бросал в лицо собеседнику обидные слова, пытаясь опровергнуть его по принципу «в огороде бузина, а в Киеве дядька»...
Малиновский прекрасно понимал, что ничем не оправданная спешка не только вредит боеспособности вооружённых сил, но и уродует судьбы людей в погонах. Она приводила к оголтелому соревнованию чиновников в стремлении первыми доложить о проведённом радикальном сокращении: главными тут были не здравый смысл, а цифры и проценты. Часто, бывая в войсках, в том числе в отдалённых гарнизонах, Малиновский видел муки и страдания военных, прежде всего тех, кому оставалось совсем немного дослужить до пенсии. Нередко на местах с этим совершенно не считались, приказ о сокращении действовал неумолимо и беспощадно, обрекая людей на нищенскую, неустроенную жизнь: они оставались без пенсии и иных средств к существованию, без жилья и работы. Глухое роптание в армии слышалось всё отчётливее. Малиновский докладывал об этом Хрущёву, но тот тут же упрекал его в излишней мягкотелости и в стремлении популизмом завоевать себе дешёвый авторитет в армии, в попытках облагодетельствовать её за счёт трудового народа.
— Никита Сергеевич, но разве ратный труд легче любого другого труда? — доказывал своё Малиновский. — Во многом он куда как тяжелее! Возьмите хотя бы такой пример. Приказали офицеру убыть в другой гарнизон, часто на другом конце страны — козыряй, говори «Есть!» и собирай чемоданы. На гражданке человек в такой ситуации может ко всем чертям послать, а то и подальше. А многие офицеры так всю жизнь и сидят на чемоданах, нет у них ни кола ни двора.
— Военный, — он на то и военный, чтобы не хныкать и Не жаловаться на тяготы службы, — возмущался Хрущёв. — Так что поменьше слушай тех, кто там, в дальних гарнизонах, плачется в жилетку. Небось забыл свой Дальний Восток? Там же одной охотой и рыбалкой прожить можно! Да и климат не хуже, чем в Москве! Больно ты жалостливый стал, Родион Яковлевич. Стареешь, что ли? Если бы я на все жалобы да хныканье так реагировал, как ты, меня бы уже вперёд ногами вынесли. Ты вот лучше хорошенько обмозгуй свою речь на предстоящей сессии Верховного Совета. Я жду от тебя безусловного одобрения решений партии о сокращении вооружённых сил.
Малиновскому ничего не оставалось, как умолкнуть, надеясь, что, возможно, Первый, обжёгшись на иных своих реформах, будет впредь слушать разумные доводы. Оставалось только давать постоянные указания в округа, чтобы там, перед тем как сокращать людей, пристальнее вникали в их просьбы и нужды, не подходя к делу формально. И если уж сокращать, то, по мере возможности, помочь и с жильём, и с устройством на работу, опираясь на помощь местных Советов и партийных органов. Хотя министр, конечно же, понимал, что на выполнение всех его указаний на местах частенько нет ни средств, ни возможностей.