Мальтийская цепь
Шрифт:
Все эти истории, стачки с портнихами и лакеями были очень не по душе Литте, и он почти грубо спросил, опускаясь на стул:
– Что же вам угодно?
– Отчего вы перестали бывать у меня? – ответила вопросом Канних, подступая к нему.
Граф опустил глаза, не зная, что сказать.
– Вот видите ли, я долго думала об этом, – заговорила она, – хотела писать вам… но потом догадалась, что вам теперь нельзя ни бывать у хорошеньких, – это слово она проглотила, как-то запнувшись, – женщин, ни получать от них записки…
– Отчего же это? – спросил Литта не из желания объяснения, а скорее чтобы, так сказать, отмахнуться от нового намека Канних.
– Оттого, – шепотом протянула она, желая казаться хитрее, чем это было нужно, – что за вами теперь следят, высматривают вас… и вот только на такую – правда, все-таки рискованную – шутку, – она показала на свое домино, – и можно было пуститься. Права я?.. Ну а теперь, – вдруг меняя тон, добавила она, – по крайней мере час в нашем распоряжении.
Прежде чем уйти отсюда, что Литта сейчас же решил сделать, он хотел остаться совсем правым пред этой женщиной, а потому произнес:
– Но, баронесса, я, если вы припомните, никогда не давал повода. .
– Я все помню, – перебила баронесса. – Вы думаете, я не поняла, что мне говорили ваши глаза в последнее наше свидание у меня?
Граф поднялся со своего места.
– Мои глаза ничего не говорили вам… ничего, кроме того, что мне было у вас нестерпимо душно… Ваши предположения безосновательны. Завтра же вы убедитесь, что ваши намеки – клевета.
Литта видел, как менялось, бледнея, лицо баронессы, но ему это было приятно. В том состоянии, в котором он находился, ему нужно было кому-нибудь прямо в лицо сказать, что его опутывают в последнее время ложью, клеветой, и он с удовольствием делал это теперь.
– Ничего подобного нет и быть не может, – продолжал он. – Я прошу вас отпустить меня… Дайте мне ключ от двери!
Канних отстранила руку, как будто он собирался отнять у нее ключ, и твердо заявила:
– Вы останетесь со мною, я так хочу. Литта покачал головою.
– Напрасно, баронесса!
Канних постояла с минуту, как растерянная, потом крепко, до боли кусая нижнюю губу, прошла несколько раз по комнате взад и вперед, словно забыв, что она не одна, и наконец, остановившись пред Литтой, протянула ему ключ, говоря:
– Ступайте, но только помните, что ни одна женщина не простит вам никогда того, что вы делаете.
Литта, выйдя в коридор, отыскал прямой ход в комнату, где они переодевались, и, скинув там домино, уехал домой, не заглянув в зал, откуда слышалась музыка и где бал еще продолжался.
XV. Сестры
Графиня Браницкая жила в самом Зимнем дворце, в отведенном ей помещении окнами на Неву. Скавронская, пока отделывали ее собственный дом на Миллионной улице, доставшийся ей вместе со всем огромным состоянием покойного мужа, остановилась у сестры. Они, столько лет не видевшие друг друга, вспоминали теперь свое детство, снова очутившись вместе.
Был первый час ночи. Стук отъезжавших от Эрмитажа экипажей давно замолк. Скавронская лежала, убранная совсем на ночь, в постели, закинув за голову руки и уставившись глазами пред собою. Графиня Александра Васильевна не ложилась еще и как бы нарочно медлила у туалета, надевая чепчик и поправляя волосы. Она изредка взглядывала на сестру, отлично понимая то состояние, в котором та находилась теперь.
– Катя, – проговорила она, – не дать ли тебе капель?.. У меня есть.
Скавронская не ответила и даже не шелохнулась. Александра Васильевна сделала вид, что и не ждала ответа, и принялась бережно складывать жемчуг в коробку.
– Саша, а ты видела его, как он вошел сегодня? – вдруг спросила Скавронская.
Браницкая ниже нагнулась над своим жемчугом.
– Да, – ответила она, стараясь говорить как можно равнодушнее.
– Ты знаешь, мне все еще не верится… Нет, не может быть! Как я увидела его сегодня, так все как-то ушло, и я не верю.
Александра Васильевна встала со своего места и, вздохнув, будто хотела этим сказать, что и она всем сердцем желала бы не верить, да ничего не поделаешь, подошла к сестре и села к ней на кровать.
– Ах, Катя, Катя. . Бедная ты моя! – вздохнула она опять. – И нужно же было вам встретиться!
– Нет, ты скажи, – перебила Скавронская, вдруг оживляясь, – нужно было приезжать мне в этот противный Петербург… Я точно ждала ведь чего-то. Так вот во мне словно говорило что-то: «Не езди!» – а приехала.
– Да ведь ты знала, что он здесь?
– Да, знала.
– И все-таки приехала?
Скавронская повернулась лицом к сестре и, облокотившись на подушку, ответила:
– Ах, Саша, если б ты знала, какое это было чувство! И увидеть хотелось… то есть не мне хотелось увидеть его, а чтобы он меня увидел, понимаешь?.. И тоже узнать, какой он стал… переменился ли… Потом я думала: это его обещание там юношеское – это пустяки… может быть, оно как-нибудь и устроится… ведь не постригся же он, в самом деле… И вдруг!.. Что же вместо всего узнаю? Это ужасно!.. Просто ужасно!..
Закрыв лицо руками, она откинулась на подушку и уткнулась в нее.
Александра Васильевна чувствовала, что ей нечем утешить сестру, нечего сказать. Она положила только ей на голову руку и ласково стала водить по ней.
Скавронская долго лежала так, не двигаясь.
– Ах, – сказала она наконец, дрогнув плечами, – знаешь, о чем я думала тут, когда лежала?
– Ну, о чем? – спросила ее сестра.
– Я больше не могу встречаться с ним, не могу!.. Это свыше сил моих.
– Это было бы самое лучшее, – согласилась Браницкая. – Но нельзя же тебе из-за него запереться дома. Тебе нужно развлечение… одной тебе тоже оставаться нельзя.
– Это я все уже обдумала. Я уеду завтра же в Старово, а ты пока устроишь мне дозволение переехать в Москву… Я думаю, меня не станут удерживать при дворе. На что я им?..
– Ну, не знаю… С твоим состоянием, с твоим личиком… ты слишком заметна здесь, таких слишком мало при дворе.
– Ах, не говори мне этого! – перебила Скавронская. – Не говори мне про мое лицо – оно противно мне… Понимаешь?.. Мне все противно теперь…
– Ну, это пройдет! – уверенно успокоила графиня.
– Так ты думаешь, не отпустят? – вдруг спросила Скавронская, как бы теперь поняв смысл этих слов, разрушавший все ее планы, и в ее светлых, испуганных теперь, голубых глазах блеснуло такое беспокойство, что сестра ее невольно одумалась.