Мальтийский крест. Том 2. Черная метка
Шрифт:
— Тогда слушай. Первое — я хочу, чтобы вы, американцы, и все, кто ещё считает себя европейцами, поняли — Россия больше никогда ни для кого каштаны из огня таскать не будет. Ни, как в тринадцатом веке, мы вас от монголов заслонять не станем, ни как во времена Наполеона, в ваши разборки не полезем. Есть такая, не очень благородная Русская присказка: «Умри ты сегодня, а я завтра». Вот на этом вся внешняя политика возглавляемой мною Державы и будет основываться. Отныне и века. Хватит! Наигрались во «всесветную отзывчивость». Второе — я очень хочу, прямо мечтаю, чтобы вы, европейцы и американцы, снова научились
— Что значит — нормальными в твоём понимании? — спросил американский президент, загнанный в угол инвективами Императора.
— Чего же проще? — удивился Олег. — Мы перестаём вас защищать, а вы к этому очень привыкли — четырёхмиллионная русская армия и русский флот всегда окажутся там, где их ждут, и помогут, и спасут… Не так?
— Так, — согласился Доджсон и снова сболтнул лишнее. Всё же триста граммов крепкого и два бокала шампанского — многовато для слабых англосаксонских мозгов. — Ведь это ваше предназначение — спасать…
Спохватился, но поздно.
«Это же как у них, телесным и мозговым салом заплывших европейцев, нормальная, хрестоматийная шизофрения в мозгах уживается? — налился холодной, тяжёлой яростью Олег Константинович. — У всех сразу — от президентов и премьеров до последних мусорщиков. У почти миллиарда человек иудейско-христианской цивилизации. С одной стороны — русские, даже самые культурные и богатые, крупными западными фирмами владеющие, на балетных подмостках танцующие и чемпионаты мира почти по всем видам спорта выигрывающие, — всё равно тупые варвары и потенциальные бандиты. А что внешность у них самая что ни на есть арийская и женщины красивейшие в мире — так это странный каприз природы.
Зато с другой — стоит затеяться в мире по-настоящему крутой заварушке, этим, по сути, никчёмным европейцам всерьёз угрожающей, — только на русских и надежда. Не зря поручик Ненадо вспоминал, как в пятнадцатом году в Марселе француженки цветы под ноги солдатам Второй Особой бригады бросали, на шеи вешали, „Вив ля Рус“ кричали. Потому как немцы чересчур близко к Парижу подошли, и повторением тысяча восемьсот семидесятого года здорово запахло. А леса вдруг в Пиренеях как следует разгорятся — к кому первым делом за пожарными вертолётами, летающими лодками и спасателями? К русским! К норвежцам или немцам и не пробуют обращаться. Даже в голову не приходит».
Не видел ещё Доджсон разозлённого, но из последних сил сдерживающегося Императора. Это Николай Второй злиться вообще не умел, только обижаться, а предыдущие Романовы очень даже! Николай Первый Павлович чуть войну Франции не объявил, когда про него фарсовую пьеску в парижском театре поставили. Вежливо, через посла попросил эту пакость из репертуара убрать. Тогдашний президент, Луи-Наполеон, императором ещё не назначенный, заявил, что у них демократия и подобные вопросы не в его компетенции. Пришлось Николаю передать по телеграфу, что в таком случае он направит в Париж миллион зрителей в серых шинелях, которые пьеску непременно освищут. Так и сняли — никакая демократия не помешала.
А вот этого — не видел? — вопреки всем законам дипломатии (да и при чём здесь дипломатия, Олег считал, что разговаривает со своим вассалом), Император показал президенту обыкновенный, простонародный кукиш. — И не возмущайся, — тут же пресёк он возможный протест. — У нас многие лишние слова заменяются жестами. Степняки-кочевники, что с нас взять? Повторяю — с сегодняшнего дня мы никого спасать не будем! — сказано было так, словно каждый звук этой фразы произносился отдельно и с особым напором. — Как в морском законе, вами, англосаксами придуманном: «Нет спасения, нет вознаграждения». Наоборот — ещё правильнее. Мы, дураки-русопяты, тысячу лет всех бесплатно спасали, сами при этом погибая нередко, и в голову никому прийти не могло, что с нуждающегося в помощи можно за спасение деньги брать…
— Что ты от меня хочешь? — потерянно спросил президент, понявший, что напрасно он в эту игру ввязался.
— От тебя? — удивился Олег, восстанавливая душевное равновесие. — Совсем ничего. Третий раз повторяю — мы хотим, чтобы вы, в духе той декларации, что ты изложил, насчёт угрозы Дикого Юга цивилизованному Северу, объявили у себя всеобщую мобилизацию, построили всех, способных носить оружие, «под ружьё», перевели экономику «на военные рельсы». Знаешь такое выражение?
Доджсон грустно кивнул. Он, похоже, уже мало что соображал геополитически. Примерно как король Греции на крейсере «Олег» в одиннадцатом году, в обществе лейтенанта Луки Пустошкина. [23]
23
См. С. Колбасьев, «Поворот все вдруг». Л. 1986 г.
См. С. Колбасьев, «Поворот все вдруг». Л. 1986 г. Забавный, в своём роде, случай.
Крейсер пришёл в Афины и давал бал в честь королевской семьи. Королева эллинов, как известно, была русская, бывшая Великая княжна Ольга, и в обществе соотечественников чувствовала себя превосходно. Король же Георг, за номером первым, по рождению был датчанином, но за отсутствием практики по-датски говорить разучился. По-гречески учиться не хотел — он уже вышел из такого возраста, чтобы учиться. По-французски ни слова не понимал, а по-русски, конечно, ещё меньше. Вообще только мычал, и от этого ему было очень скучно.
И Луке Пустошкину, который к тому времени дослужился до старшего лейтенанта, приказали его величество развлечь, и он сразу сообразил, что ему делать.
Почтительно пригласил монарха следовать за собой, в пустую кают-компанию. Показал ему всё, о стояло на столе, и сказал: «Вуаля!» у короля лицо сразу стало более интеллигентным, и даже замычал он как-то веселее…
Примерно после десятой рюмки Лука проникся к Георгу уважением. В первый раз в жизни видел настоящего монарха, который пил, как лошадь. От избытка чувств он похлопал его по колену и предложил:
— Руа, бювон ещё по одной?
— Бювон, — согласился руа, сиречь король, который к этому времени уже немного овладел французским языком.
Ещё через полчаса союз между греческим королем и русским старшим лейтенантом был заключен союз на вечные времена. Они сидели обнявшись и плакали. Лука сквозь слезы пел про камаринского мужика, а король горестно ему подвывал…
Доджсон, в отличие от Георга, пока ещё ухитрялся держать державного приятеля и сюзерена в фокусе обоих глаз и разбирал смысл произносимого.