Мальва
Шрифт:
– Стыдился бы! Седой уж, а - из-за бабы - так озверел... Эх ты! А в деревню я не ворочусь... Сам иди туда... нечего тебе тут делать.
– Яшка! молчи!
– заглушая его крик, взревел Василий.
– Яшка! Убью я тебя... Поди прочь!
Яков пошел не торопясь.
Тупыми, безумными глазами отец смотрел, как он идет. Вот он стал короче, ноги его как бы утонули в песке... он ушел в него по пояс... по плечи... с головой. Нет его... Но через минуту, немного дальше того места, где он исчез, опять сначала появилась его голова, плечи, потом весь он... Он стал меньше теперь... Обернулся и смотрит
– Проклят ты! Проклят, проклят!
– ответил Василий на крик сына. Тот махнул рукой, снова пошел и... снова исчез за бугром песка.
Василий еще долго смотрел в ту сторону, пока спина его не заныла от неудобной позы, в которой он полулежал, прислонясь к лодке. Разбитый, он встал на ноги и пошатнулся от ноющей боли в костях. Пояс сбился ему под мышки; деревянными пальцами он развязал его, поднес к глазам и бросил на песок. Потом пошел в шалаш и, остановясь перед углублением в песке, вспомнил, что на этом месте он упал и что если б не упал он, то поймал бы сына. В шалаше все было разбросано. Василий поискал глазами бутылку с водкой и, найдя ее между кулями, поднял. Пробка сидела в горле бутылки плотно, водка не пролилась. Василий медленно выковырял пробку и, сунув горло бутылки себе в рот, хотел пить. Но стекло стукало его по зубам, и водка лилась изо рта на бороду, на грудь.
В голове у Василия шумело, на сердце было тяжело, спину ломила ноющая боль.
– Стар я однако!..
– вслух сказал он и опустился на песок у входа в шалаш.
Пред ним было море. Смеялись волны, как всегда шумные, игривые. Василий долго смотрел на воду и вспомнил жадные слова сына:
"Кабы это все земля была! Да чернозем бы! Да распахать бы!"
Едкое чувство охватило мужика. Он крепко потер себе грудь, оглянулся вокруг себя и глубоко вздохнул. Голова его низко опустилась и спина согнулась, точно тяжесть легла на нее. Горло сжималось от приступов удушья. Василий откашлялся, перекрестился, глядя на небо. Тяжелая дума обуяла его.
...За то, что он, ради гулящей бабы, бросил жену, с которой прожил в честном труде больше полутора десятка лет, - господь наказал его восстанием сына. Так, господи!
Надругался сын над ним, больно рванул его за сердце... Убить его мало за то, что он так надсадил душу своего отца! Из-за чего! Из-за женщины, дрянной, зазорной жизнью живущей! Грех было ему, старику, связываться с ней, забыв о своей жене и сыне...
И вот господь, во святом гневе своем, напомнил ему, через сына ударил его по сердцу справедливой карой своей... Так, господи!..
Василий сидел согнувшись, крестился и часто моргал глазами, смахивая ресницами слезы, ослеплявшие его.
Солнце опускалось в море. На небе тихо гасла багряная заря. Из безмолвной дали несся теплый ветер в мокрое от слез лицо мужика. Погруженный в думы раскаяния, он сидел до поры, пока не уснул.
...Через день после ссоры с отцом Яков с партией рабочих отправился на барке под буксиром парохода верст за тридцать от промысла на ловлю осетра. Воротился он на промысел через пять дней один, в лодке под парусом, - его послали за харчами. Он приехал в полдень, когда рабочие, пообедав, отдыхали. Было нестерпимо жарко, раскаленный песок жег ноги, а чешуя и кости рыб кололи их. Яков осторожно шагал к баракам и ругал
На промысле было тихо и пустынно. Окна в бараках были открыты, и эти большие, деревянные ящики тоже, казалось, изнывали от жары. В приказчиковой конторе, спрятавшейся между бараками, надрываясь, кричал ребенок. Из-за груды бочек доносились чьи-то тихие голоса.
Яков смело пошел на них: ему показалось, что он слышит речь Мальвы. Но, подойдя к бочкам и взглянув за них, он отступил назад и, насупившись, стал.
За бочками, в тени их, лежал вверх грудью, закинув руки под голову, рыжий Сережка. По одну сторону его сидел отец, а по другую - Мальва.
Яков подумал про отца:
"Зачем он тут? Неужто перевелся на промысел со своей спокойной должности для того, чтобы к Мальве ближе быть, а его к ней не подпускать? Ах, черт! Кабы мать все эти его поступки знала!.. Идти к ним или не надо?"
– Так!
– сказал Сережка.
– Стало быть - прощай? Ну, что же! Иди, ковыряй землю...
Яков радостно моргнул.
– Иду...
– сказал отец.
Тогда Яков смело шагнул вперед и поздоровался:
– Честной компании!
Отец мельком взглянул на него и отвернулся в сторону, Мальва и бровью не моргнула, а Сережка дрыгнул ногой и сказал густым голосом:
– Вот воротился из дальних стран возлюбленный сын наш Яшка!
– и своим обыкновенным тоном добавил: - Драть с него шкуру на барабан, как овчину с барашка...
Мальва тихо засмеялась.
– Жарко!
– сказал Яков, садясь.
Василий снова взглянул на него.
– А я тебя, Яков, жду, - заговорил он.
Голос его показался Якову более тихим, чем всегда, и лицо было тоже точно новое.
– Я за харчами...
– сообщил он и попросил у Сережки табаку на папироску.
– Нет от меня табаку тебе, дураку, - сказал Сережка, не двигаясь.
– Ухожу я домой, Яков, - внушительно произнес Василий, ковыряя песок пальцем руки.
– Что - так?
– невинно посмотрел на него сын.
– Ну, а ты... останешься?
– Да, я останусь... Что нам двоим дома делать?
– Ну... я ничего не скажу. Как хочешь... не маленький! Только ты тово... помни, что я недолго протяну. Жить-то, может, и буду, а работать не знаю уж как... Отвык я, чай, от земли... Так ты помни, мать у тебя там есть.
Ему, должно быть, трудно было говорить: слова как-то вязли у него в зубах. Он гладил бороду, и рука его дрожала.
Мальва пристально смотрела на него. Сережка прищурил один глаз, а другой сделал круглым и уставил его в лицо Якова. Яков был полон радости и, боясь выдать ее, молчал, глядя на свои ноги.
– Не забудь же про мать-то... Смотри, один ты у нее, - говорил Василий.
– Чего там?
– сказал Яков, поежившись.
– Я знаю.
– Ладно, коли знаешь!..
– недоверчиво взглянув на него, сказал отец. Я говорю только - не забудь, мол.