Мальвиль
Шрифт:
Молчание.
– Я не хочу тебе мешать, – говорит она, – я вижу, ты очень занят. А правда, как красиво ты пишешь? – продолжает она, пытаясь прочесть вверх ногами крупные печатные буквы, которые я вывожу фломастером. – Что это будет, Эмманюэль? Объявление?
– Воззвание к Вильмену и его отряду.
– А что написано в воззвании?
– Кое-что весьма неприятное для Вильмена и более приятное для его отряда. Если угодно, – продолжал я, – пытаюсь использовать упадок духа в отряде и отколоть подчиненных от главаря.
– Думаешь, удастся?
– Если дела
В дверь постучали. Я, не оборачиваясь, крикнул: «Войдите!» – и продолжал писать. Но заметил, что Кати выпрямилась на стуле, и, так как молчание затягивалось, оглянулся посмотреть, кто вошел. Оказывается, Эвелина.
Я нахмурился.
– Чего тебе надо?
– Мейсонье похоронил Бебеля, я пришла тебе сообщить.
– Это Мейсонье тебя послал?
– Нет.
– Ты же вызвалась мыть посуду?
– Да.
– Кончила работу?
– Нет.
– Тогда иди доканчивай. Если берутся за дело, его не бросают на полдороге, какая ни придет в голову фантазия.
– Иду, – сказала она, не двигаясь с места и уставившись на меня своими голубыми глазищами.
В другое время я отругал бы ее за эту нерасторопность. Но мне не хотелось унижать ее при Кати.
– Ну так что же? – спросил я, пожалуй, даже ласково.
Ласкового тона она не выдержала.
– Иду, – сказала она со слезами в голосе и закрыла за собой дверь.
– Эвелина!
Она возвратилась.
– Скажи Мейсонье, что он мне нужен. И немедленно.
Она одарила меня лучезарной улыбкой и закрыла дверь. Одним ударом я убил сразу трех зайцев: вопервых, мне и в самом деле нужен Мейсонье. Во-вторых, я успокоил Эвелину. И в-третьих, я выпроваживал Кати – оставаться с нею наедине было небезопасно. Впрочем, сказать по правде, отнюдь не страх преобладал во мне в эту минуту – но всему свое место.
Кати развалилась на стуле. Впрочем, я на нее не глядел, во всяком случае, не глядел ей в лицо. Я вновь принялся за работу. Хорошо еще, что мне приходилось только переписывать текст. Я заранее набросал черновик на клочке бумаги. Вдруг Кати тихонько засмеялась.
– Видал, как она примчалась! Да она просто с ума по тебе сходит.
– Это взаимно, – сухо отозвался я, подняв голову.
Она смотрела на меня с улыбкой, а я готов был на стенку лезть.
– В таком случае, не пойму, – начала она, – что тебе...
– В таком случае, скажи лучше, что ты намеревалась мне сообщить?
Она вздохнула, заерзала на стуле, почесала ногу. Словом, была чрезвычайно разочарована, что нельзя договорить на увлекательную тему – о моих отношениях с Эвелиной.
– Ладно, – заявила она. – Допустим, Вильмен на нас нападет. Ты сам говорил, он напорется на западню. – При этих словах она засмеялась, чему – неизвестно. – Тогда он вернется в Ла-Рок и начнет устраивать против нас засады, и это тебя беспокоит.
– Мало сказать: беспокоит. Это будет катастрофа. Он может причинить нам много бед.
– Ну что ж, – продолжала она, – значит, когда он станет отступать, надо помешать ему добраться до Ла-Рока, надо за ним погнаться.
– Он же нас намного опередит.
Она с торжеством посмотрела на меня.
– Да, но ведь у нас лошади есть!
Я буквально ошалел. Значит, это был не просто предлог: ей и вправду пришла в голову мысль. А я, который всю свою жизнь провозился с лошадьми, я об этом и не подумал. В моем сознании война и искусство верховой езды никак не связывались между собой. А впрочем, нет. Однажды, один-единственный раз, я мысленно связал эти два понятия, когда убеждал своих товарищей уступить Фюльберу корову в обмен на двух кобыл. Но это был только лишний довод в споре, и все. У меня было огромнейшее преимущество перед Вильменом – кавалерия, а я и не догадывался ею воспользоваться!
Я выпрямился на стуле:
– Кати, ты гений!
Она вспыхнула, и по тому, как она просияла, как полуоткрылись ее губы и детской радостью загорелись глаза, я понял, до чего тяжела была ей мысль, что я ее не уважаю.
Я задумался. Я не стал говорить Кати, что ее идею еще надо взвесить – не можем же мы скакать за бандой Вильмена прямо по дороге, грохоча копытами. Враги услышат, что мы скачем, залягут на первом же повороте и перебьют нас как мух.
– Молодец, Кати, – сказал я. – Молодчина! Я все обдумаю, а пока никому ни слова.
– Само собой, – горделиво отозвалась она. И, вступив на непривычный для нее путь обременительной добродетели, сумела проявить еще и деликатность: – Ладно, я вижу, ты занят, не буду тебе мешать, ухожу.
Тут я встал, что было довольно-таки неосмотрительно с моей стороны: она мгновенно оказалась по ту сторону стола и, повиснув у меня на шее, обхватила меня руками. Прав был Пейсу – льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В дверь постучали, я, не подумав, крикнул: «Войдите!» Это был Мейсонье. Забавно, однако, вышло: покраснел и моргает он, а я смущен, что поставил его в неловкое положение.
Дверь за Кати захлопнулась, но Мейсонье не позволил себе ничего: ни хмыкнул, как хмыкнул бы Пейсу, ни ухмыльнулся, как ухмыльнулся бы Колен.
– Садись, – сказал я. – Подожди минутку.
Он занял стул, еще теплый после Кати. Сидя совершенно прямо, он молчал и не шевелился. Как просто иметь дело с мужчинами. Я закончил свое воззвание куда лучше и быстрее, чем начал.
– Посмотри, – сказал я, протягивая ему листок. – Что ты на это скажешь?
Он прочел вслух:
ПРИХОД МАЛЬВИЛЯ и ЛА-РОКА.
Нижепоименованные преступники осуждены на смерть:
Вильмен, главарь банды, объявленный вне закона;
Жак Фейрак, палач Курсежака.
Для остальных, если они по первому требованию сложат оружие, мы ограничим кару изгнанием из наших краев с недельным запасом продовольствия.