Мальвиль
Шрифт:
Я прикинул нож на вес и носком ноги задрал юбку Бебеля до самых трусов. Потом наклонился и при тусклом свете сумерек стал разглядывать его лицо. Смазливый, тонкие, правильные черты в рамке длинных светлых волос. По лицу вполне можно ошибиться. Ну что ж, Бебель, теперь наконец все твои проблемы решены. Их за тебя решила смерть. Мы так и похороним тебя в женской одежде.
– Как видно, Вильмен хотел сыграть с нами ту же штуку, что с Ла-Роком, – сказал Тома.
Я покачал головой.
– Его нет поблизости. Не то он уже оказался бы здесь.
Но все же лучше было не мешкать. Придется Бебелю подождать с похоронами. Мы с Тома побежали к Мальвилю. Жаке я оставил сторожить вал.
Все собрались в кухне въездной башни и сгрудились вокруг стола в ярком свете масляной лампы, которую Фальвина принесла из маленького замка. Мы молча переглядывались. Наши ружья были прислонены к стене позади нас, а широкие карманы наших джинсов и рабочих комбинезонов оттопыривались от патронов. Патронташей у нас было всего два – мы отдали их Мьетте и Кати.
Ужин был самый немудрящий: хлеб, масло, ветчина и на выбор молоко или вино.
Тома снова повторил свой рассказ, выслушали его с огромным вниманием, а Кати – просто с восторгом, что меня задело. Недоставало еще, чтобы я ревновал! Я изо всех сил старался подавить в себе ревнивое чувство – оказывается, это не так-то легко.
Тома кончил; все единодушно решили, что Вильмена и его банды и в самом деле нет поблизости. Иначе, услышав выстрел и зная, что у Бебеля нет ружья, они напали бы на Тома. Бебелю не было поручено зарезать часового и открыть ворота своим, как в Ла-Роке, он должен был просто разведать обстановку. Как те двое, что явились утром.
Разговоры умолкли, сменившись долгим, тревожным молчанием.
Когда ужин подошел к концу, я сказал:
– Если возражений нет, я, когда уберут со стола, начну причащать.
Все согласились. Промолчали только Тома и Мейсонье. Пока женщины убирали со стола, Пейсу увел меня во двор.
– Послушай, – сказал он тихо, – я хотел бы сначала исповедаться.
– Теперь?
– Ну да. Я всплеснул руками.
– Милый мой Пейсу, да я все твои грехи наизусть знаю.
– Еще один прибавился, – сказал Пейсу. – И тяжелый.
Молчание. Мне было досадно, что в кромешной тьме я не могу разглядеть его лица. Стояли мы всего метрах в пятнадцати от крепостного вала, и мне не было видно даже ходившего дозором Жаке.
– Тяжелый? – переспросил я.
– Как тебе сказать, – ответил Пейсу. – Довольно-таки.
И снова воцарилось молчание. Мы неторопливо зашагали в темноте в сторону Родилки.
– Кати?
– Да.
– В мыслях?
– Ну да, – вздохнул Пейсу.
Я оценил этот вздох. Мы подошли к Родилке. Амаранта, не видя меня, почуяла мое присутствие и ласково фыркнула. Я подошел ближе, на ощупь нашел большую ее голову и стал гладить. Какая же Амаранта была теплая, мягкая.
– Она к тебе ластится?
– Да.
– И целует?
– Часто.
– А как целует?
– Как надо, – ответил Пейсу.
– Обвивает руками шею и часто-часто чмокает в лицо?
– Откуда ты знаешь? – изумился Пейсу.
– И прижимается к тебе?
– Какое там прижимается, – сказал Пейсу. – Льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В эту минуту я отчетливо представил себе, как поступил бы на моем месте Фюльбер. В сущности, этим совсем недурно руководиться: вообразить себе, как поступил бы в том или ином случае Фюльбер, и делать наоборот. На сей раз это рассуждение привело к следующему.
– Имей в виду, ты у нее не один, – сказал я.
– Как, – удивился Пейсу. – И ты тоже?
– И я тоже.
Еще одно маленькое усилие. Пойдем до конца по пути антифюльбертизма.
– Но со мной дело обстоит куда хуже, – продолжал я.
– Куда хуже! – как эхо повторил Пейсу.
Я рассказал ему, что произошло, когда я отдыхал днем. Разговаривая, я оперся спиной о перегородку стойла, и Амаранта положила голову мне на плечо. Правой рукой я гладил ее подщечину. И она, всегда такая норовистая, не пыталась меня укусить, а только ласково захватывала губами мою шею.
– Вот видишь, – сказал я ему, – ты пришел ко мне исповедаться, а вместо этого исповедуюсь я.
– Но ведь я-то не могу дать тебе отпущение грехов, – заметил Пейсу.
– Это неважно, – живо возразил я. – Важно высказать другу то, что тебя мучает, и признать за ним право тебя судить.
Молчание.
– Я тебя не сужу, – сказал Пейсу. – На твоем месте я поступил бы также.
– Ну вот, – сказал я. – Ты покаялся. И я тоже.
Я не сказал ему, что он не замедлит оказаться, как он выражается, «на моем месте». При этой мысли я почувствовал ревность. Ну что ж, буду ревновать, ничего не поделаешь, и, как Тома, обуздаю свою ревность. Если мы, мальвильцы, хотим жить в согласии, придется нам рано или поздно победить в себе чувство собственности.
– А знаешь, – сказал Пейсу, – насчет тебя и Кати я даже не думал, я считал, у тебя только Эвелина.
И так как я молчал, он продолжал:
– Ты пойми. Я ничего плохого в мыслях не держу.
– И правильно делаешь.
– По-моему, – сказал Пейсу, – ты с ней тетешкаешься, вроде как отец с дочкой.
– И этого нет, – сухо отозвался я.
Пейсу умолк. Человек по-настоящему деликатный, он был напуган тем, что отважился вступить на такую скользкую почву. Я взял его под руку, и он тотчас ее напружил, чтобы я мог почувствовать его мощные бицепсы. Славный мой Пейсу! Эта привычка осталась у него еще со времени Братства.
– Пошли, – сказал я. – Нас, наверно, заждались.
Я знаю, Пейсу предпочел бы, чтобы грехи были ему отпущены по всей форме. Но я старательно этого избегаю. Каждый раз, когда, к примеру, Мену требует от меня отпущения грехов, мне становится не по себе. Но об этом я уже говорил.
Со стола убрали посуду, смахнули крошки и вытерли его досуха. Темное ореховое дерево блестело. У моего прибора стоял большой стакан вина. А на тарелке лежали кусочки хлеба – Мену как раз кончала их нарезать. Я машинально пересчитал кусочки. Двенадцать. Значит, она включила Момо.