Малыш пропал
Шрифт:
Теперь потребности мальчиков были удовлетворены, и их можно было предоставить самим себе, а трое взрослых, стоя у доски с чертежами, вполголоса разговаривали.
— Не посидеть ли нам с вами как-нибудь вечерком в кафе, мсье, чтобы получше познакомиться? — предложил мсье Меркатель.
— С величайшим удовольствием, — искренне ответил Хилари; он подумал только о приятной встрече, но у него и в мыслях не было разговора о сыне.
— Завтра? — предложил мсье Меркатель, Хилари согласился, и он продолжал: — Тогда в восемь я за вами заеду? Вы в каком отеле остановились?
—
— Да, забываешь, что теперь больше и остановиться-то негде, — пожав плечами, сказал Меркатель, после чего они попрощались и Хилари с матерью-настоятельницей вышли из класса.
— Чем плох «Англетер», ma mere? — неуверенно спросил Хилари, когда они шли по коридору.
Мать-настоятельница ответила не сразу, словно сомневаясь, стоит ли что бы то ни было объяснять. Потом сказала неохотно:
— Христианке, конечно, следует быть снисходительной, мсье, но как француженке мне трудно удержаться от осуждений. Все мы понимаем, во время оккупации положение хозяина отеля непростое, но одни подавали немцам свои худшие вина, а другие — лучшие. Мсье Леблан из этих последних.
— Пренеприятно, — сказал Хилари. — Вы подразумеваете, что он коллаборационист?
— О, нет. У Лебланов никогда не хватило бы отваги для смелых и даже хотя бы противоправных действий. Разумеется, кое-кто полагал, что после окончания войны они должны были бы предстать перед судом, однако судить их не было смысла. Прискорбно, что другие отели оказались разбомблены. Поначалу горожане обходили «Англетер» стороной, но память у людей коротка — да, наверно, и не следует желать, чтобы человек слишком долго помнил зло.
— По-моему, в отеле мне были совсем не рады, — задумчиво сказал Хилари, когда вместе с матерью-настоятельницей шел по усыпанному гравием открытому двору.
— Лебланы — трусливая публика, — презрительно сказала мать-настоятельница. — Вероятно, вообразили, что, как англичанин, вы явились карать за содеянное. — Она не стала продолжать этот разговор и сказала в своей прежней манере:
— А вот здесь наши дети играют.
— Понятно, — сказал Хилари. Он ничего больше не смог прибавить, глядя на этот голый пустой двор, и они молча пересекли его и снова вошли в дом.
Зазвенел звонок.
— Ну вот, — сказала мать-настоятельница, — на сегодня уроки окончены, теперь должны вернуться с прогулки младшие мальчики. Если вы немного подождете, мсье, как только Жан поест, я пришлю его к вам, и тогда, если хотите, можете куда-нибудь его повести.
Она ушла, и Хилари опять остался один в приемной; он замер в ожидании, без мыслей и чувств, уставился на лист миллиметровки на окне и воображал всякие шестиугольники, уродливые, нелепые, никчемные.
Он сидел и ждал — время для него остановилось.
Но вот повернулась ручка двери, выскользнула было из чьих-то неуверенных рук и снова повернулась. Он встал лицом к двери. Вошел мальчуган. И тотчас, прежде, чем Хилари толком его разглядел, вера в то, что это его сын, покинула все его существо, само его сознание.
Часть третья
Суровое испытание
Глава седьмая
Понедельник
Теперь, наконец, Хилари посмотрел на малыша.
И подумал чуть ли не с ужасом: да как же я мог вообразить, будто этот малыш — мой!
Оказывается, у него в душе сам собой сложился портрет сына. Он этого не знал, а когда сознательно пытался представить мальчика, который мог бы им быть, ничего не получалось. Но в подсознании образ его заместился изображением на моментальном снимке, который он отказался послать Пьеру, — пятилетний английский мальчик в неизменных серых фланелевых шортах и блейзере, в коротких серых носках, добротных коричневых уличных башмаках, а под серой фетровой шапочкой широко распахнутые смеющиеся глаза и веселая уверенная улыбка. Память хранила эту фотографию, оттого в самой глубине души он и надеялся узнать своего сына.
Но перед ним стоял тощий малыш в черном сатиновом комбинезоне. Из слишком коротких рукавов торчали красные распухшие кисти рук, слишком крупные для его хрупких запястий. Хилари переводил взгляд с этих воспаленных рук на длинные, худые, неопрятные ноги — грубые носки спадали на поношенные черные бутсы, которые явно были ему сильно велики.
Это чужой ребенок, ошеломленно подумал он и наконец позволил себе посмотреть на обращенную к нему бледную худую рожицу — прямо ему в глаза с мольбой глядели огромные темные глаза, на которые с подобия пробора спадал черный локон.
Хилари понимал, надо подойти к малышу, просто и дружелюбно поздороваться с ним. Но только и мог, что глядеть на него с ужасом и неприязнью и исступленно спрашивать себя: почему он так на меня смотрит? Он же не знает, зачем я здесь. Почему он так на меня смотрит?
И вдруг Хилари вспомнил, как тетушка Джесси рассказывала ему, что, когда он был маленький и она приезжала к ним домой, он, бывало, стоял у ее кресла в гостиной, смотрел на нее своими большими глазами, и она читала в них мольбу: «Забери меня, пожалуйста, с собой обратно на ферму. Забери меня обратно на ферму». Но ведь он не знает, кто я, повторял про себя Хилари, и тут дверь за спиной малыша отворилась и вошла мать-настоятельница с перекинутым через руку детским пальто.
Она мигом перевела взгляд с одного на другого и сказала оживленно:
— Ну как, вы уже познакомились? Жан, это английский джентльмен, о котором я тебе говорила — мсье Уэйнрайт. Тотчас пойди и протяни мсье руку. Ты совсем забыл, как надо себя вести.
Малыш медленно двинулся с места, по-прежнему не сводя глаз с лица Хилари. Протянул ему руку, и, едва Хилари коснулся этой ледышки, обоих отпустило. Мальчик отвел взгляд от Хилари, а тот, полумертвый от усталости, глубоко вздохнул.
Мать-настоятельница, казалось, ничего не заметила.