Малыш с Большой Протоки
Шрифт:
Чем дальше, тем дело оборачивалось всё хуже и хуже. В кузов грузовика Ермолай взобрался седьмым; спрыгнул с кузова — девятым; прополз под проволочными заграждениями пятнадцатым — и дыхание сперло, и руки и ноги стали словно ватные.
А когда нужно было ещё метнуть учебную гранату в окно фанерного макета дома да забраться сквозь это окно в воображаемую комнату, Ермолай и вовсе скис — хоть язык на плечо! Он стоял весь мокрый от пота, дыша, как паровоз, не в силах вытереть выступившую на щеке кровь — и не заметил, как оцарапался то ли о колючую проволоку, то ли о грубо обтёсанную доску.
— Плохи наши дела, товарищ Серов, — сказал старшина Петеков. — Слабовата у нас физическая закалочка! — И усмехнулся: — Это не шахматами баловаться!
А над чем тут смеяться? Разве Серов виноват, что никогда раньше не преодолевал полосу препятствий? И при чём здесь шахматы?
Несправедливый человек старшина, злой! В один из первых дней он приказал вдруг Ермолаю подмести пол в казарме.
— А почему обязательно я? — проворчал Ермолай.
Петеков аж побелел. Заставил стать смирно и объявил, что за препирательство с командиром Серов должен будет натаскать ещё на кухню воды. И это при всём честном народе!..
Не прикоснувшись к ужину, ни на кого не глядя, Ермолай сразу после отбоя разобрал постель и уткнулся лицом в подушку, чуть не плача от стыда и обиды.
— Сучковатый у парня характер! — сказал кто-то из солдат.
— Щёткой мести — не в шахматы играть! — хохотнул другой.
— Сознания у хлопца маловато, — вступил в разговор сержант Ивлев, — к дисциплине не приучен. Ничего, перемелется — мука будет.
Ермолай только притворился спящим, на самом деле он всё слышал. С чего это Ивлев решил, будто у него не хватает сознания? И опять про шахматы! Разве плохо, что он любит играть в шахматы?..
Среди ночи Серова разбудил какой-то шорох. Двое пограничников оделись, взяли оружие и ушли в наряд, на охрану границы. Кругом похрапывали, ворочались во сне совсем ещё почти незнакомые ребята.
Целых долгих три года предстоит прожить вместе с ними, под одной крышей, в глухом лесу, вдали от городов и сёл. Найдутся ли среди солдат друзья, настоящие товарищи? После происшествия со старшиной казалось, что не только он, Петеков, а и все окружающие — равнодушные, чёрствые, чужие. И так захотелось очутиться в Ивановке, в родном доме, побыть вместе с сестрёнками — Мария в восьмой класс перешла, Алёнка только букварь в руки взяла, — услышать материнскую воркотню: «Долго я тебя ужинать буду звать? Не убегут твои шахматы…»
Ермолай никогда ещё не отлучался из дому надолго — лесозаготовки и белковье в тайге были не в счёт.
Провожая его, мать заплакала, прижала к груди и всё повторяла: «Береги себя, сынок, береги…» И сержанту Ивлеву сказала: «Не обижайте его, пожалуйста, он у меня обидчивый…»
До чего же бы она обрадовалась, появись он вдруг! Вся бы засветилась от радости.
И отец, конечно, обрадовался бы. Виду бы не подал, а обрадовался. Вспомнилось, как, прощаясь, батя почему-то нахмурился, обнял, тут же легонько оттолкнул, кашлянул, сказал: «Сам, Ермолай, знаешь, как себя вести, не маленький. Правду соблюдай во всём. Так вот…»
Ермолай тяжело вздохнул — так тоскливо стало на душе.
Казарму тускло освещала одна ночная двадцати-пятисвечовая лампочка, и в полумраке призрачно поблёскивали стоящие в пирамиде автоматы.
Стоял там и грозный, воронёный автомат Ермолая. Особенный! Вручая его ему перед строем всей заставы, капитан Яковлев сказал, что раньше автомат принадлежал сержанту Карпову, геройски погибшему в мае прошлого года во время боя с бандой, пытавшейся нарушить нашу границу. Карпов был смелым, дисциплинированным бойцом; таким должен стать и Серов…
В ту ночь Ермолай уснул только под утро; уснул так крепко, что не слышал команды, и очнулся, лишь почувствовав, что его трясут за плечо.
— В ружьё! Тревога! — крикнул на ухо сержант Ивлев.
Ермолай с ужасом увидел, что все пограничники уже на ногах. Молча, шумно дыша от волнения, они застёгивали гимнастёрки, притопывая, натягивали сапоги.
Тревога! Значит, что-то стряслось! Может быть, снова напала банда или прорвались на нашу землю нарушители границы.
Второпях Ермолай не сразу попал руками в рукава гимнастёрки, даже перепутал левый сапог с правым.
Когда он, застёгивая на шинели ремень, выскочил на крыльцо, все уже построились во дворе и ждали новой команды.
Капитан Яковлев взглянул на светящийся циферблат наручных часов, объявил весело:
— Вольно! Разойтись!
Он был доволен: быстро управились пограничники, на минуту быстрее жёсткой нормы.
Ермолай понял, что тревога была не боевая, а учебная, но от этого ему не стало легче — опять провалился, опять опозорился…
— Вы, товарищ Серов, у нас новичок, и на первый раз я делаю вам замечание, — сказал капитан, — но чтобы больше такое не повторялось.
И, как назло, с неудач начался и другой день. Утром проходила кавалерийская учебная езда. Ермолай побежал было вместе со всеми к конюшне, однако старшина остановил его и сказал, что займётся с ним попозже в отдельности. А ведь Петеков отлично знал, что Ермолай с детства привык в колхозе к лошадям.
«Невзлюбил он меня, теперь во всём будет стараться унизить», — думал Ермолай, хмуро глядя, как скачут по кругу всадники.
— Выводите коня, товарищ Серов, — сказал наконец старшина.
Ермолай смело вошёл в денник, где стоял Ездовый, раньше также принадлежавший сержанту Карпову, и невольно приостановился. Кося коричневым глазом, конь бил о пол копытом.
— В,ыводите, выводите, не трусьте! — усмехнулся, по своему обыкновению, Петеков. — Пора уже вам друг к другу привыкнуть.
А Ездовый, как назло, захрапел, круто повернулся и прижал Ермолая широким крупом к перегородке.
Что тут делать — либо пан, либо пропал! Ермолай прикрикнул, быстро надел на Ездового уздечку, ласково похлопал его по лоснящейся, шелковистой шее и вывел из конюшни.
— Корпус держи прямо, не гнись!.. Свободнее себя чувствуй, за луку не цепляться: упадёшь — не расколешься! — покрикивал старшина. И вдруг скомандовал: — Ры-ысыо ма-арш!