Малышка Рок
Шрифт:
Пришла осень, роща начала облетать. День и ночь с высоких деревьев, кружась, падали легкие овальные листья, и сквозь ветви уже проглядывало небо. Порой, когда над верхушками проносился порыв ветра, этот непрестанный и неторопливый дождь разом усиливался и с шуршанием ливня устилал мох толстым желтым ковром, похрустывавшим под ногами. Нескончаемый шелест, летучий, печальный и почти беззвучный, напоминал тихую жалобу; листья, все продолжавшие падать, казались слезами, крупными слезами исполинских деревьев, днем и ночью оплакивавших уходящий год, прохладные зори и мирные вечера,
Брендий, вздувшаяся от непогод, стремительно катилась в покрытых увядшей травой берегах, меж двумя шеренгами тощих, обнаженных ив.
И тут Ренарде ни с того ни с сего возобновил свои прогулки в роще. Каждый день, поближе к вечеру, он выходил из дому, медленно спускался с крыльца и, засунув руки в карманы, углублялся под ее поредевшую сень. Он долго бродил по влажному осевшему мху, а в небе, как разметавшаяся по ветру гигантская траурная вуаль, с оглушительным зловещим гвалтом кружили тучи воронья: оно слеталось сюда из окрестностей ночевать на верхушках деревьев.
Время от времени птицы садились на торчащие во все стороны сучья, усеивая черными точками кроваво-красное небо осенних сумерек. Потом с отвратительным карканьем внезапно взмывали в воздух и вновь прочерчивали над рощей темный зигзаг своего полета.
Наконец они опускались на самые высокие верхушки, гомон их понемногу стихал, и черное оперение сливалось с чернотой надвигающейся ночи.
А Ренарде медленными шагами упрямо блуждал под деревьями; лишь когда сумерки становились настолько непроглядны, что ходить было больше нельзя, он возвращался домой, падал, как подкошенный, в кресло у камина и протягивал к яркому пламени ноги в промокшей, долго потом дымившейся обуви.
Однажды утром округу облетела важная новость: мэр решил свести свой лес.
Там уже работало десятка два дровосеков. Начали они с ближайшей к дому делянки и старались изо всех сил: за ними присматривал сам хозяин.
Первым делом на дерево взбирался обрезчик сучьев.
Привязавшись к стволу веревкой, такой рабочий обхватывает его руками, поднимает ногу и сильным ударом вгоняет в дерево приделанный к башмаку стальной шип. Острие застревает в лубе, человек как бы поднимается на одну ступеньку, пускает в ход шип на другом башмаке, переносит на него тяжесть тела и опять повторяет все сначала.
С каждым разом он все выше подтягивает веревочную петлю, которая удерживает его на стволе; за спиной у него торчит блестящий стальной топорик. Медленно, как паразит по телу великана, он ползет вверх, с трудом карабкаясь на исполинскую колонну, которую обнимает и колет шпорой, перед тем как обезглавить.
Добравшись до первых сучьев, он останавливается, достает из-за спины свой острый инструмент и принимается рубить. Он делает это неторопливо, методично, так, чтобы удары ложились как можно ближе к стволу; наконец, раздается внезапный треск, ветвь подается, обвисает, отламывается и летит вниз, задевая соседние деревья. Она обрушивается на землю с громким кряканьем расколотого полена, и мелкие веточки на ней еще долго дрожат.
Сучья валялись повсюду, и другие дровосеки разделывали их, связывали охапками, складывали в кучи, а еще не поваленные стволы стояли вокруг, словно огромные столбы, исполинские колья, обкорнанные и выбритые острой сталью топора.
Покончив с обрубкой, рабочий оставлял на тонкой прямой верхушке подтянутую им туда веревочную петлю, а сам, снова орудуя шпорами, спускался вниз по оголенному стволу, за который принимались теперь вальщики, подсекая комель мощными, оглашавшими всю рощу ударами.
Нанеся дереву достаточно глубокую рану, люди с мерными криками начинали тянуть привязанную к вершине веревку, раздавался внезапный треск, колоссальная мачта обрушивалась, и землю сотрясал глухой гул, похожий на далекий пушечный выстрел.
Роща редела с каждым днем, теряя поваленные деревья, как армия теряет солдат.
Ренарде не вылезал из нее: с утра до вечера, заложив руки за спину, он неподвижно созерцал медленную гибель своего леса. Когда дерево падало, он наступал на него ногой, как на труп. Потом с тайным, сдержанным нетерпением переводил взгляд на следующее, словно чего-то ждал, на что-то надеялся после конца этой бойни.
Дровосеки уже подходили к месту, где была обнаружена малышка Рок. Добрались они до него под вечер, с первыми сумерками.
Уже темнело, небо затянули тучи, и рабочие решили пошабашить, отложив до утра валку огромного бука, но мэр заартачился и потребовал сейчас же обкорнать и срубить великана, под сенью которого произошло злодеяние.
Когда обрезчик, оголив ствол, завершил последний туалет приговоренного к смерти, а вальщики подсекли комель, пять человек вцепились в прикрепленную к верхушке веревку.
Дерево не сдавалось: его могучий ствол, хотя и подрубленный до самой сердцевины, был тверд, как железо. Рабочие одновременным рывком натягивали веревку, почти ложась при этом на землю и всякий раз издавая надсадный гортанный крик, помогавший им согласовывать свои усилия.
Два дровосека с топорами в руках стояли подле обреченного исполина, как палачи, готовые нанести последний удар, а неподвижный Ренарде, опираясь рукою на ствол, тревожно и взволнованно ожидал его падения.
Один из рабочих предостерег:
— Больно близко вы встали, господин мэр. Как бы вас не зашибло!
Ренарде не ответил и не отступил ни на шаг: он походил сейчас на борца — вот-вот ринется на бук, обхватит его и повалит.
Вдруг у подножия высокой древесной колонны что-то хрустнуло, и по ней, до самой вершины, как бы пробежала мучительная судорога; ствол накренился, готовый упасть, но все еще держался. Возбужденные дровосеки напрягли мышцы, навалились посильней, но в ту секунду, когда дерево наконец подалось и рухнуло, Ренарде неожиданно шагнул вперед и замер, втянув голову в плечи и ожидая сокрушительного, смертельного удара, который, несомненно, расплющил бы его.