Мама Белла
Шрифт:
В галерее жизни мой взгляд остановился на портрете помельче, но пестром. Мордочка пронырливой крысы, отъевшейся на добром, хорошо сохранившемся в общественных амбарах зерне. Бежит быстро и хватает цепко, прожорливо. Налево и направо улыбается, словно всем хочет понравиться. Он --бизнесмен, делец средних и мелких "проворотов".
Вчера мою "крысу" в кровь избили в ресторане, в котором она сдуру или спьяну крикнула: "Официант, живее!" Ей, быть может, померещилось, что она пуп земли. А с позавчера ее вылавливает простодушный, неопытный директор продовольственного магазина, которому моя расторопная, все махом улаживающая "крыса" продала по дешевке с полтонны мороженой рыбы.
В первые годы Перестройки моего знакомца крепко, порой люто ненавидели, вытравливали всякими дустами, устанавливали хитрые крысоловки, однако -- жив курилка. У него имеется новый "Форд", кирпичный, под готику коттедж в тысячу квадратных метров. Он узнал, что я пишу о нем очерк, и попросил меня, чтобы я попутно объявил на весь свет -- ему срочно требуется длинноногая, с тонкой талией и другими прелестями секретарь-референт, желательно крысиной породы.
Однако, шутки в сторону: не до юмора, когда идешь по галерее жизни и смотришь на портреты живой истории. Почему-то редко встречаются душевные, приятные лица. Нет, я уверен, что мы не так уж безнадежно плохи. Даже за стеклянным холодом и озверением глаз можно угадать уставшую душу, ищущую Божьего и человеколюбия. Я недавно встретил своего бывшего соседа. Он похож на лиса -- вот незадача: опять зверь!
– - с потрепанной, выцветшей шерстью. Раньше, во времена брежневского коммунизма, он протирал свою "шкуру" на шатком стуле в какой-то никому не нужной для настоящего дела конторе. В вихре Реформы стул надломился-таки, и лиса выгнали зимой на улицу. А нюх, бедняга, уже потерял, шнырять в поисках пищи не может и не умеет, даже его шкура никому не нужна. С горем и унижением пополам он прибился к какой-то государственной, мало кому интересной конторе, и теперь голодной пастью хватает куски подачек, которые швыряют ему полунужные госчиновники. Вчера лис уткнулся в мое плечо и -- заплакал.
Что я все о зверином да о стеклянном! Поговорим о человеческом? Часто вижу в галерее жизни портреты нищих -- стариков, детей, потрепанный, помятый люд, который мы величаем громким и веселым словцом "бичи". Попрошайничают, юродствуют, спят в общественных туалетах, по всей России стоят с протянутой рукой. Кто-то подает, а кто-то -- нет. Я из вторых: не могу унизить человека -- человека, -- который может все, даже когда инвалид. Подачка -унижение. Но как же быть с моралью, состраданием? Не знаю, пока не знаю. Но унижать не буду. Да и возможно ли сострадать полноценно, если нищих много не только на улицах, но -- всюду? Вот обнищавший от скудной зарплаты интеллигент, -- он учит в школе детей. Случается, неожиданно задумается на уроке, молчит: снова жена вечером наступала на него, что мало, мало денег, что все тратится на еду, а, спрашивает она у мужа, собирается ли он одевать и обувать семью? Стоит учитель на уроке перед учениками и думает, что надо убегать из школы. Однако школу и учеников он любит.
Портретам в галерее жизни нет исхода. Перед моими и вашими глазами два урожая: картошка Запада, ставшая уродом, и мы, люди, -- не могу произнести, кем и чем ставшие. Совершенно очевидно, что нежные западные идеи обуродились. Наши души повело. Получился скверный урожай, потому что была плохой земля, в которую бросили семена? Может быть, дрянные семена сторговали нам? Или сеяльщик никудышный? Ответов я не знаю. Но одно знаю наверняка, что в своем огороде я наведу порядок.
Что же мы пожнем в скором времени или через многие годы? Поколение с остекленевшими глазами жесткого расчета? Нищету? Думается, что каждому нужно крепко задуматься:
ВЫГОВСКИЙ
Ночь. Байкальск. Я сплю в гостинице, вдруг -- стук в дверь. Открываю --Выговский.
– - Спите?
Я что-то прозевываю в ответ.
– - Извините, что разбудил. Накиньте что-нибудь на себя, зайдите в мой номер: надо обсудить кое-какие проблемки.
Хорошенький "номер": мой начальник проводит совещание при луне. Леонид Аполлоныч приехал ночным поездом, я двумя днями раньше. С утра мы должны с ним начать работу в школах города, и вот -- совещаемся: что да как. Пьем чай, я докладываю обстановку. Проблем много, кое-какие представляются мне тупиковыми, но Выговский посмеивается:
– - Ничего, выкарабкаемся.
Сидит он передо мной высоко на стуле, а я низко, в кресле, крупно откусывает от бутерброда со свиным салом и шумно отхлебывает из стакана горячий чай. Я смотрю на его широкую залысину, на еще красные от мороза уши, на крепкие плечи мужика, на большие сильные пальцы. Весь он такой сбитый, крупный, бодрый, что мне неожиданно начинают казаться простыми и неважными те наши общие с ним неудачи, из-за которых я два дня волновался. И я понимаю: появился Выговский -- дела поправятся, отпадет, как шелуха, лишнее, наносное.
Напившись чаю, я, успокоенный, ухожу спать.
Утром убегаю по своим делам и только к вечеру сталкиваюсь с Выговским в кабинете директора одной из школ Байкальска. Директор, молодая женщина, плачет, утирая глаза платком. Леонид Аполлоныч взволнованно, но твердо говорит, а она молча мотает головой. Я присаживаюсь в сторонке и не вмешиваюсь в спор. Собственно, вмешиваться уже не надо -- спор иссяк. Высыхают последние слезинки. Видимо, разговаривали горячо, напористо, но, кажется, друг друга не убедили.
Выговский ушел, а я на минуту-другую задержался.
– - Ну, почему он такой упрямец?
– - сказала мне директор школы.
– - Хоть лопни, но сделай, как он велит...
В гостинице Леонид Аполлоныч нервно чиркал для меня на бумаге какие-то схемы:
– - Вот, смотри: все просто, как яйцо. Современная школа не сможет работать на ребенка и выполнять заказ общества, если останется такой, как предлагает моя уважаемая оппонентка. Если из состояния функционирования школа не перейдет в режим творческого саморазвития -- пшиком окажется все наше образование...
Я наблюдаю, как резко, размашисто и увлеченно рисует он схемы, графики. Да, я понимаю его и сочувствую, но думаю и пытаюсь угадать, понимает ли он, как трудно, а порой невозможно людям переделать себя и жить по чужим, малознакомым правилам?
Иногда случалось, что я готов был осудить и остановить Выговского, однако чем дольше я с ним работаю, тем реже меня тянет это сделать. Я отчетливо вижу, что ему хочется видеть нашу российскую школу школой разума, добра, прогресса.
Выговский -- ректор Иркутского института повышения квалификации работников образования. Такая работа при желании может быть тишайшей и спокойнейшей, но Выговский, уверен, не сможет попусту растрачивать свою жизнь. Ему нужна целина, новь, риск. Ему нужна настоящая, а не поддельная жизнь.
В Байкальске Выговский организовал экспериментальную педагогическую площадку областного уровня, в которую вошли три школы, детские сады, училище, учреждения системы дополнительного образования. Он человек государственного мышления и понимает, что мало рассказать педагогам на курсах о новых методиках, технологиях, -- необходимо в жизни показать им ту образовательную модель, в которой все части, гаечки и винтики работали бы на благо ребенка, подрастающего поколения. Байкальская площадка была и остается для него нелегкой целиной, которая где-то уже вспахана, разрыхлена и приняла семена, а где-то еще не тронута и не засеяна.