Мама и смысл жизни

Айрин, не мигая, уставилась на меня. Как обычно, точная и скупая в своей речи, она не стала напрасно тратить слова и жесты.

— Я подумаю и скажу вам в следующий раз, — ответила она.

Но на следующей встрече она не дала прямого ответа на мой ультиматум. Вместо этого она протянула мне выпуск журнала «Нью Йоркер», открытый на статье Иосифа Бродского «Скорбь и разум».

— Здесь вы найдете ключ к проблемам нашего с вами процесса. А если нет, если чтение вам ничего не даст, я пойду к вашему консультанту.

Пациенты часто просят меня прочитать что-нибудь, с их точки зрения, интересное — какую-нибудь книгу по самопомощи, статью о новой методике лечения или новой теории, литературное произведение, поразившее их сходством сюжета с их собственной жизнью. Не единожды пациенты-писатели приносили мне объемные рукописи со словами: «Прочитайте, и вы многое обо мне узнаете». Но,

как правило, оно того не стоит: гораздо быстрее получается, если пациент сообщает мне все нужное устно. Кроме того, пациентам ни к чему мое откровенное мнение — я обычно занимаю слишком грандиозное место у них в сознании и просто не могу себе позволить объективные отзывы. Очевидно, что пациенты ищут другого — моего одобрения и восхищения — а для терапевта гораздо быстрее разобраться с этими потребностями напрямую, чем проводить долгие часы за чтением рукописи. Обычно я под благовидным предлогом отказываю, или в крайнем случае соглашаюсь просмотреть рукопись по диагонали. Я ценю свое личное время, отведенное на чтение, и охраняю его.

Но, начав читать статью, рекомендованную Айрин, я не чувствовал, что это чтение меня обременяет. Я научился глубоко уважать не только вкус, но и ясный ум Айрин, и раз она верит, что в этой статье содержится ключ к выходу из нашего тупика, значит, мое время не будет потрачено даром. Конечно, я бы предпочел непосредственное общение, но я научился воспринимать своеобразную манеру выражения Айрин — косвенную, поэтическую, язык, который она переняла у матери. Отец Айрин преподавал точные науки старшеклассникам в школе на Среднем Западе. Он был был воплощением ясности и рациональности. В отличие от него мать Айрин, художница, выражалась намеками. Айрин научилась узнавать о настроениях матери по косвенным признакам. Например, в дни, когда у матери было хорошее настроение, она могла сказать: «Я, пожалуй, поставлю несколько ирисов в бело-синюю вазу». Каждое утро мать рассаживала кукол Айрин на ее кровати, и этой расстановкой тоже могла выразить свое состояние.

Статья Бродского начиналась с анализа первых двух четверостиший стихотворения Роберта Фроста «Войди!»:

Подошел я к лесу, там дроздПел — да как!Если в поле был еще сумрак,В лесу был мрак.Мрак такой, что пичугеВ нем не суметьПоловчей усесться на ветке,Хоть может петь. [9]

Я всегда считал, что «Войди!» — незатейливые, милые стишки о природе. Я учил их наизусть в школе и декламировал вслух, катаясь на велосипеде по парку «Дом ветеранов» в Вашингтоне, округ Колумбия. Но Бродский, блестяще разобрав стихотворение — строчка за строчкой, слово за словом — доказал, что у него совсем другой, мрачный смысл. Например, первое четверостишие: есть что-то зловещее в том, что дрозд (поэт, сам автор) приближается к лесу и заглядывает в него, размышляя о царящем внутри мраке. А разве второе четверостишие — просто лиричный набор слов? И в самом деле, что имеет в виду поэт, говоря, что в лесу слишком темно, так что даже «не суметь половчей усесться на ветке, хоть может петь»? Может быть, под пением он подразумевает религиозный обряд — отпевание? Может быть, поэт страдает, потому что уже поздно — он обречен на вечное проклятие? И действительно, следующие четверостишия подтверждают эту гипотезу. Короче говоря, Бродский доказывает и то, что стихотворение действительно мрачное, и то, что Фрост — гораздо более мрачный поэт, чем принято считать.

9

Здесь и далее стихи Роберта Фроста приведены в переводе А.Сергеева

Я был заворожен. Статья объясняла, почему эти стихи, как и многие другие обманчиво простые творения Фроста, чаровали меня в юности. Но какая тут связь с Айрин? Она обещала, что я найду ключ к нашим терапевтическим проблемам. Я стал читать дальше.

Дальше Бродский обращается к анализу длинного повествовательного стихотворения, мрачной пасторали под названием «Домашние похороны». Действие происходит на лестнице с перилами, в домике фермера, и это — разговор, серия движений, балет с участием фермера и его жены. (Я, конечно, тут же подумал о родителях Айрин, которые жили на ферме на Среднем Западе, и о лестнице с перилами, по которой спустилась Айрин почти тридцать лет назад, чтобы услышать

по телефону о смерти Аллена). Стихотворение начинается словами:

Он снизу лестницы ее увидел —Она из двери вышла наверхуИ оглянулась, точно бы на призрак.

Фермер спрашивает: «На что ты там все время смотришь, а?» Жена в ужасе и отказывается отвечать, но позволяет ему подняться наверх, так как уверена: он никогда не увидит то же, что видит она. Фермер поднимается на второй этаж, подходит к окну, выглядывает наружу и понимает, на что смотрела его жена. Он удивлен, что никогда не замечал этого раньше.

Родительское кладбище. Подумать —Все уместилось целиком в окне.Оно размером с нашу спальню, да?Плечистые, приземистые камни,Гранитных два и мраморный один,На солнышке стоят под косогором…Я знаю, знаю: дело не в камнях —Там детская могилка…— Нет! Не смей! —

С этими словами жена проскальзывает мимо него, бежит вниз по лестнице, оглядывается «с вызовом и злобой» и направляется к выходу из дома. Удивленный фермер спрашивает: «Что, человеку нельзя уже и о собственном умершем сыне говорить?»

— Тебе — нельзя! — отвечает жена. А может, мужчинам это вообще не дано, добавляет она и начинает искать шляпу.

Фермер хочет попросить, чтобы она впустила его в свою скорбь, и обращается к ней с неудачно выбранными словами:

…ты хватила через край.Как можно материнскую утрату,Хотя бы первенца, переживатьТак безутешно — пред лицом любви.Слезами ты его не воскресишь…

Жена не смягчается, и он восклицает: «Боже, что за женщина! Если уж на то пошло — что, человеку нельзя уже и о собственном умершем сыне говорить?»

Жена отвечает, что он не умеет говорить, что он бесчувственный. Она видела в окно, как он бодро копал могилу для сына, «так что гравий летел во все стороны». А закончив копать, явился на кухню. Жена вспоминает:

Ты там сидел — на башмаках сыраяЗемля с могилы нашего ребенка —И думать мог о будничных делах.Я видела, ты прислонил лопатуК стене за дверью. Ты ее принес!

Жена заявляет, что не позволит так относиться к своему горю. И не позволит от него легко отмахнуться.

…Никто из ближнихНе в силах подойти так близко к смерти,Чтобы помочь в несчастье: если тыСмертельно болен, значит, ты одинИ будешь умирать совсем один.Конечно, ближние придут к могиле,Но прежде, чем ее зароют, мыслиУже вернулись к жизни и живым,К обыденным делам. Как мир жесток!Я так не убивалась бы, когда быМогла хоть что поправить. Если б! Если б!

Муж снисходительно замечает, что теперь, когда она выговорилась, ей станет легче. Он говорит, что хватит уже горевать. «Зачем напрасно бередить себя?»

В последних строках поэмы жена открывает дверь, чтобы уйти. Муж пытается не пустить ее.

Куда ты собралась? Скажи! Постой!Я силой возвращу тебя. Силком!

Я, как зачарованный, дочитал статью до конца, а потом вынужден был напомнить себе, зачем я ее читал. Что за ключ к внутренней жизни Айрин она содержит? Сначала я подумал о первом сне Айрин, в котором она должна была прочитать старинную книгу, чтобы подготовиться к чтению современной. Ясно, что нам нужно продолжать работу над гибелью брата Айрин. Я уже понял, что его смерть повлекла множество других потерь, как одна костяшка домино увлекает за собой другие. Семья Айрин не оправилась от удара: мать так и не пришла в себя после смерти сына и погрузилась в хроническую депрессию; отношения между родителями не обрели прежней гармонии.