Мама и смысл жизни
Шрифт:
Чужая смерть ставит нас лицом к лицу с собственной. Хорошо ли это? Следует ли поощрять такое противостояние в психотерапии скорби? Вопрос: зачем будить лихо, если оно спит? Зачем раздувать пламя страха перед смертью в сердцах людей, переживших тяжелую утрату, и без того придавленных к земле своей потерей? Ответ: потому что такое противостояние с собственной смертью
13
Эпос о Гильгамеше. Перевод И.Дьяконова
Впервые я заподозрил, что встреча со смертью может помочь в терапии горя, много лет назад. Тогда шестидесятилетний мужчина рассказал мне о чудовищном кошмаре, приснившемся ему в ночь, когда он узнал, что рак шейки матки у его жены опасно метастазировал и больше не поддается лечению. Этому человеку приснилось, что он бежит через старый, заброшенный дом — с разбитыми окнами, битой плиткой, протекающей крышей — спасаясь от чудовища Франкенштейна. Человек пытается защититься: он пинается, лягается, бьет чудовище кулаками, сбрасывает его с крыши. Но — и это центральный образ всего сна — чудовище нельзя остановить: оно тут же появляется снова и продолжает погоню. Мой пациент не первый раз столкнулся с этим чудовищем: впервые оно проникло в его сны, когда он был десятилетним мальчиком, вскоре после смерти его отца. Чудовище терроризировало его несколько лет и в конце концов исчезло, но вернулось через пятьдесят лет, после известия о смертельной болезни жены. Когда я спросил пациента, что он думает об этом сне, первые его слова были: «Я тоже к тому времени намотал сто тысяч миль.» Тогда я понял, что чужая смерть — сперва отца, а теперь неминуемая смерть жены — поставили моего пациента лицом к лицу с его собственной смертью. Чудовище Франкенштейна олицетворяло ее, а разрушающийся дом символизировал старение и разрушение тела.
После этого разговора, я уверовал, что открыл замечательную новую идею, имеющую важные последствия для психотерапии горя. Вскоре я начал искать эту тему у всех пациентов, потерявших близкого человека, и именно для проверки этой гипотезы мы с коллегой, Мортоном Либерманом, за несколько лет до моей встречи с Айрин начали проект по исследованию тяжелой утраты.
Из восьмидесяти вдов и вдовцов, с которыми мы работали, значительное количество — до трети — рассказали, что у них обострилось осознание собственной смертности, и это осознание, в свою очередь, было связано со значительным личностным ростом. Конечной точкой вдовства обычно считается возвращение к прежнему уровню функционирования, но наши данные наводили на мысль, что со многими вдовами и вдовцами происходит нечто большее: взгляд в лицо экзистенциальным фактам приводит к новой зрелости, мудрости, высшему осознанию.
Задолго до возникновения психологии как самостоятельной науки роль великих психологов играли великие писатели. Литература богата примерами того, как осознание смерти служит катализатором преображения личности. Например, экзистенциальная шоковая терапия Эбенезера Скруджа в «Рождественской песни» Диккенса. [14] Скрудж так поразительно переменился не от всеобщей радости по поводу праздника, но оттого, что был поставлен лицом к лицу с собственной кончиной. Вестник у Диккенса (Дух будущего Рождества) использует мощнейшую экзистенциальную шоковую терапию: он относит Скруджа в будущее и показывает ему последние часы его жизни, всеобщее равнодушие к его смерти и ссоры чужих людей из-за его имущества. Скрудж преображается сразу после сцены, в которой он стоит на коленях на кладбище и разбирает надпись на собственном могильном камне.
14
«Рождественская песнь» (1843) — произведение английского
Или вспомним Пьера у Толстого: он, как потерянный, бесцельно блуждает по первым девятистам страницам «Войны и мира», потом его берут в плен наполеоновские солдаты, у него на глазах расстреливают пятерых человек, стоявших рядом, а сам он в последнюю минуту получает помилование. Эта близость к смерти преображает Пьера, и последние триста страниц романа он проходит целеустремленным, энергичным человеком, в полной мере осознающим драгоценность жизни. Еще более замечательна у Толстого история Ивана Ильича, бюрократа и человеконенавистника, умирающего от рака желудка. Агония Ивана Ильича вдруг облегчается озарением: «Я так тяжело умираю, оттого что так плохо жил.» В немногие оставшиеся дни своей жизни Иван Ильич разительно изменяется внутренне, достигая такой щедрости, сочувствия и цельности, какой никогда раньше не знал.
Таким образом, столкновение с неминуемой смертью может подтолкнуть человека к мудрости и новой глубине бытия. Я провел много групп умирающих пациентов, которые с радостью допускали на встречи студентов-наблюдателей, потому что верили, что могут научить людей жизненной мудрости. Я часто слышал, как пациенты говорят: «Как жаль, что я по-настоящему научился жить только сейчас, когда мое тело обременено раком.» В другом месте этой книги, в главе «Путешествия с Полой», я рассказываю о людях, больных раком в терминальной стадии — взглянув в лицо смерти, они стали мудрее.
А что же обычные, физически здоровые пациенты психотерапевта — мужчины и женщины, не больные смертельной болезнью, не стоявшие под расстрелом? Как нам, врачам, донести до них истину их экзистенциальной ситуации? Я стараюсь пользоваться определенными значительными событиями, или, как их часто называют «граничными ситуациями», которые дают возможность заглянуть на более глубокий экзистенциальный уровень. Очевидно, ожидание собственной смерти — самая мощная граничная ситуация, но есть много других — серьезная болезнь или травма, развод, неудача в карьере, жизненные вехи (выход на пенсию, уход выросших детей из дома, кризис середины жизни, круглые даты), и, конечно, непревзойденный опыт — смерть спутника жизни.
Соответственно, в психотерапии Айрин моей оригинальной стратегией было использование экзистенциальной конфронтации где только можно. Снова и снова я пытался перевести ее внимание со смерти Джека на ее собственную жизнь и смерть. Когда Айрин говорила, например, что живет только ради дочери, что была бы рада умереть, что всю оставшуюся жизнь проведет, глядя в окно на семейное кладбище, я парировал чем-нибудь вроде: «Но не значит ли это, что вы сознательно транжирите свою жизнь? А ведь другой у вас не будет.»
После смерти Джека Айрин часто видела во сне, как вся ее семья погибает в каком-нибудь стихийном бедствии — например, пожаре. Айрин считала, что эти сны отражают смерть Джека и разрушение их семьи. Я отвечал ей:
— Нет, нет, вы кое-что проглядели. Этот сон не только о Джеке и вашей семье — он также и о вашей собственной смерти.
В первые годы Айрин немедленно отвергала такие замечания:
— Вы не понимаете. У меня было слишком много потерь, травм, слишком много смертей на меня навалилось.
Айрин искала только отдохновения от боли, и смерть казалась ей решением проблем, а не угрозой. Это не так редко бывает: многие отчаявшиеся люди видят в смерти некое волшебное место отдохновения. Но смерть — не состояние покоя и не место, где жизнь продолжается без боли; это полное исчезновение сознания.
Может быть, я выбрал неудачный момент. Как это со мной бывает, поторопился, забежал вперед пациентки. А может быть, Айрин просто не из тех, кому помогает осознание своей экзистенциальной ситуации. Во всяком случае, я понял, что этот прием не помогает, сменил курс и стал искать другие методы работы с Айрин. Потом, много месяцев спустя, когда я этого меньше всего ожидал, произошел эпизод с натюрмортом, а за ним пошли чередой образы и сны, пропитанные страхом смерти.