«Мама, верни мой звездолёт!», или Исповедь Особиста Шмакодявки
Шрифт:
Он внимательно смотрел снизу на Обращавшуюся к нему и следил за каждым Её движением и каждым произнесённым Ею словом.
– Теперь, мальчик, посмотри мне в глаза. Смотришь? Вот. Смотри! И смотри внимательно. Потому что ты – в темноте, там, внизу. А я – здесь. И ты меня видишь. А я тебя – не вижу, – слукавила Она и окликнула его ещё громче:
– Мальчик, ты видишь меня?!
Он молчал и смотрел на стройные очертания Её юбки, белой блузки и русых волос, позади которых из окна на верхнюю площадку лестничной клетки выливался яркий свет солнечного осеннего дня, своими лучами пронизывая контуры Её одежды и простой причёски и ослепляя его глаза, мешая получше разглядеть, какая Она на самом деле – Самая Первая.
– Солнце моё, взгляни на меня! – воскликнула Она.
Он задрал голову выше.
– Смотри! – Она вытянула ровно перед собой на уровне живота свою красивую ладонь и напрягла пальцы. – Смотри! Моя ладонь превратилась в кулак! – и Она медленным движением сжала перед собой свою материнскую ладонь, спрятав маникюр в кулак, готовый к удару.
Он немо устремил взгляд наверх, к Ней.
– Повтори! – потребовала Она и медленно повторила свой боевой приём, снова сжав в кулак свои женские пальцы, при этом чуть оттянув локоть в белом рукаве блузки к пояснице, готовясь к решительному отпору и показывая ему, заворожённо смотревшему на Неё, что кто-то скоро получит. И так, раз за разом демонстрируя ему это боевое упражнение, пока не убедилась, что маленький человек внизу уже начал и стал всё уверенней и уверенней выполнять его вслед за Ней, сжимая свою мальчишескую ладонь в кулак и оттягивая назад локоть, готовый к удару, чтобы защитить то, что ему и Ей в эту минуту и всегда более всего дорого, Она сама внимательно наблюдала за ним, пока он, уже самостоятельно повторяя за Ней урок, не занял, сняв тапочки, спортивную, символизирующую готовность к отражению любых жизненных невзгод стойку. Почувствовав новый прилив сил, босой человечек внизу ощущал теперь всем своим маленьким телом свою способность и готовность вот этой согнутой в локте и только что оттянутой назад, как мощная пружина, рукой, завершавшейся напряжённо сжатым, как он представлял себе, мужским кулаком, ударить по цели, отомстив этим ударом ЗА ВСЁ! Вдруг, направив свой взгляд чуть выше, он осознал, что вектор готовившегося им удара совпадает с воздушной линией от него к Ней, его Матери и Наставнице. И, круто развернув в прыжке свой бойцовский корпус, облачённый в красную рубашку, повернувшись к только что виденному им и обращавшемуся к нему Божеству спиной, заняв тем самым позицию защитника Той, что теперь была позади него, но в то же время покровительствовала ему Сверху, он осознанно изменил траекторию потенциального удара, прицелившись прямо в замочную скважину той двери на третьем этаже, у которой когда-то кудахтали две соседки-курицы, называвшие его «сла-аденький», – и замер в максимальном напряжении предстоящей контратаки. А Она окончательно утвердила в нём внутреннюю гордость за себя и за Неё:
– И если есть порох – дай огня!
Тогда он, зажмурившись и прижав локоть, вышвырнул свой боксёрский кулак по косой вверх – в сторону воображаемого противника, который внезапно, как раз в момент молниеносного юниорского прямого удара, действительно материализовался перед бойцом из соседской двери, открывшейся на поднятый ими шум, – в туго обтянутом грязной майкой обрюзгшем животе лысого и датого супруга кудахтавшей в тот раз соседки.
А Мать провозгласила свою победу:
– Вот так!
Он сопел, напрягая мозги, сидя на корточках там, опять у себя, в самом низу первого лестничного марша, в темноте, глядя себе под ноги и чувствуя на себе Её взгляд, представляя, как мучает Её, терпеливо ждущую. А Она, где-то наверху, даже не видя и не глядя на него, но по частоте его дыхания внизу, очень хорошо и даже шумно раздававшегося в акустике лестничной клетки и отдававшегося в его собственных ушах, – могла и сквозь полутьму, окружавшую его, легко понимать даже на расстоянии любые повороты его маленькой щенячьей душонки. Так – по крайней мере, предполагая, что Она ещё там, – ощущал он на себе Её взгляд сверху, из освещённого дневным светом пространства лестничной клетки хрущёвки, которая вскоре подлежала плановому сносу. При этом он поразмыслил про себя: «Как бы не приехали сносить, пока мы тут… А то не успеем ещё!» И, сам испугавшись своих мыслей, он оглянулся и вдруг заметил, что Она исчезла. Он встал, прислушался и, снова осмотревшись вокруг себя, вначале подумал, потом слабо пискнул что-то и, наконец, истошно заорал:
– Е-эсть здесь ещё хоть кто-то, кроме меня?!!
Но в ответ услышал только разбежавшееся по подъезду звонкое эхо своего собственного вопля. Наступила гробовая тишина.
– Ну чё, надумал, может? Колись! – донёсся откуда-то сверху голос Матери. И сразу за этим послышался хлопок закрывшейся двери в чью-то квартиру там, на верхних этажах.
– Ты где-э?! – он подождал какое-то время, потом медленно пошёл наверх, а потом побежал, хаотично перескакивая ступеньки, к Ней – то глядя себе под ноги, чтобы не споткнуться, то задирая голову ввысь и заглядывая между перил почти на самый верх пятиэтажки, куда Она успела подняться, – выискивая Её взглядом где-то там наверху, что не спасло его от того, что он в итоге по своей невнимательности, сам глядя на стремительно летевшие назад и вниз ступеньки, вдруг врезался в цветастый подол полосатого таджикского халата, из-под которого торчали зелёные шаровары и расшитые золотом красные узбекские тапочки.
– Ты тут что ищешь-то, мальчик? Ты чё? Маму потерял? Её тут нет! Ты, может, собираешь здесь что-нибудь?! Не грибы, нет? Мальчик! Сколько вас тут?! И много вас таких?! А может, вы окурки собираете?! А может быть, вы… Вы не нюхаете тут, случаем, ничего? Так, мальчик! А?! А ну-ка иди вниз! Иди-иди отседова, мальчик! Тебе здесь делать нечва! И своим схажи, чтобь уходили отседва и больше х нам в подъезд не шлялись!
Он задрал свою буйну голову, тупо посмотрел на эту постороннюю обладательницу скрипучего не маминого голоса, какую-то чужую тётю с лицом, намазанным белым кремом-маской, и головой в бигудях, злобно гнавшую его теперь на выход, – и, убитый Её холодностью и грубостью, мрачно, с ответной холодностью повернулся к ней спиной, так и не узнав в тётке собственной Матери, наряженной и загримировавшейся, как принцесса цирка, – и, преисполненный достоинства, хотя и борясь внутри себя с последними ласковыми чувствами, желая теперь раз и навсегда уничтожить их в себе, чтобы спастись от злой домохозяйки, стал медленно, издевательски вытягивая своей максимально замедленной медлительностью последние нервы из распинавшейся активистки, спускаться вниз, словно во сне приостанавливая шаг в своих больших клетчатых тапочках на каждой ступеньке и набирая в свою маленькую щенячью душонку разраставшуюся пустоту и отрешённость. А Принцесса Цирка продолжала костить:
– Иди-иди, мальчик. И не охлядвайса! Тоже мне, хулиганья-то развелось у нас! А?! Ну вы только похлядите, храждане! Храажждане-э! Есь хто?! – зычно призывала тётка в свидетели общественность. Да так строго глянув сверху, заходясь в ненависти и одновременно упиваясь всем своим величием домоправительницы, эта фрёкен бок теперь грубо швыряла сверху болванки взрослых ругательств на голову новоявленного маленького стервеца, уже во весь дух линявшего от неё в собственном испуге вниз под шлепки грозивших распрощаться с ним тапок:
– Не оборачвайса, ховорю! Неча хлядеть мне туть! А ещё при соцьялизьме живём… ужась! ужась! Управы на нихь нету! – продолжала беспролазно захлёбываться активистка в своей собственной правоте и в собственной бесконечной вере в бесконечность своей собственной правоты.
А он – оторвавшись от опасности сверху, немного успокоенный новым дверным хлопком, забравшим фрёкен бок в бигудях и в халате обратно восвояси, – уже понуро брёл вниз по ступенькам, по-прежнему шлёпая задниками тапок, сшитых на взрослую ногу, а потом сел на корточки в полутьме под самым первым лестничным маршем и решил сидеть так, не признанный своей собственной Матерью, как кукушонок, выпавший теперь – и видимо, навсегда – из родного гнезда, которое вот-вот приедут сносить трактора и краны с тяжёлыми чугунными грушами на металлических тросах, и самосвалы под названием «ЗИЛ», чтобы затем разобрать весь этот хлам и увезти – причём, наверное, теперь уже вместе с ним, в таких обстоятельствах решительно готовым уже никуда не уходить, а остаться тут, раз он даже Ей не нужен больше, и быть похороненным навсегда в родном доме, под пыльными обломками, в строительном мусоре, а возможно, израненным и лежащим в луже своей собственной крови или даже, чего доброго… Но тут он как-то не захотел продолжать свою витиеватую мысль, до которой он сейчас каким-то образом дошёл, перебирая в своей маленькой детской памяти в стиле трагических мемуаров историю этого героического строения, в котором ему – скорее всего, теперь тоже герою – довелось пожить. Наверное, даже счастливо… эх… хоть так недолго!
Конец ознакомительного фрагмента.