Мама, я люблю дракона (сборник)
Шрифт:
– Я же так не говорю. Я знаю, что надо. Только привкус неприятный, понимаешь?
– Понимаю, маленькая. Но ведь он еще не совсем идет. Если мы хотим помочь ему, мы должны знать все. – Это я не столько ее убеждаю, сколько себя. В то, что задуманная мной подлость – вовсе не подлость, а средство для достижения благородной цели… Хотя, вообще-то, так оно и есть.
Взглянул на часы: без двух минут семь. Где же он?
– Вот он, – еле слышно произнесла Офелия.
– Поехали, – я вынул из сумки сетку с пакетом, на ощупь нажал в нужном месте и, услышав
… Она спешит к остановке. Она очень спешит к остановке: кому охота мокнуть. Плащ ее не застегнут, и одной рукой она придерживает его, чтобы не распахивался, а другой прижимает под плащом к груди пакет. Мужчина пригнулся бы, спасая лицо и подставляя холодным струям затылок; Офелия же – красивая девушка, и она идет, расправив плечи, дождь лезет в глаза, бьет по щекам, и она почти ничего не видит, но она улыбается. Просто от того, что она – Офелия – красивая девушка.
Она спешит и натыкается на Джона. Я вижу, как с полминуты они говорят о чем-то, потом он берет из ее рук сетку. Я вижу, как Офелия чмокает Джона в щечку и, махнув ему рукой, быстро идет дальше. Он смотрит ей вслед, поворачивается и тяжелой походкой движется к институту. Я перехожу через дорогу и иду к остановке по противоположной стороне улицы. Вижу троллейбус, бегу и успеваю заскочить на площадку вместе с Лелей.
… Дома – сухо и уютно. Мы валяемся на полу, постелив на ковер одеяло. В наших телах – истома, в глазах – эхо. Слова пусты. Но у нас есть о чем поговорить, кроме любви. Сейчас это «кроме» – главное.
Она поворачивается лицом ко мне:
– Он придет, да?
– Явится, как миленький.
– Тебе жалко его?
– Я пока не знаю, за что его жалеть. Даст бог, сегодня и узнаю. А может быть, ему, наоборот, завидовать нужно?
– Не думаю. Что у них со Светой?
– Это сложная история. Я в их жизнь никогда не лез. Что они не пара, сразу было ясно.
– А мы – пара?
– Наверное, только со стороны можно увидеть.
– Почему же ты ему об этом не сказал? Тогда.
– Не знаю. Не доверял себе. Мало ли, что может казаться. Не такой уж я огромный специалист.
– Я в чем-то виновата?
– Опять же не знаю. Если объективно, то нет.
– А как еще?
Я сел по-турецки, продолжая перебирать ее волосы. Может быть, я поступаю неправильно? Сказать ей, мол, совесть твоя чиста, и все тут. Нет, это нечестно.
– Представь: перед тобой человек, он держит в руке бритву и говорит: «Скажи, что ты дура, или я себе вены вскрою». Ты знаешь, что он на это способен. Как ты поступишь?
– Конечно, скажу, что я – дура.
– Это же неправда. Ты так не считаешь.
Офелия села напротив меня.
– Здрасьте. Но ведь он убъет себя, так?
– А ты разве виновата? Он сам это выдумал. Ты же его не заставляешь. С какой стати из-за его идиотских выдумок ты должна врать? На себя же наговаривать.
– Он делает глупость. Он сам не прав, и меня заставляет унижаться. Но мне-то это не будет стоить почти ничего, а ему – жизни. Правильно?
– Все
– Ничего не поняла.
– Это схема; в ней ложь – явно правильнее, чем правда. И в жизни все время такие ситуации, но намного сложнее. Перевес в одну из сторон бывает совсем маленький, почти незаметный. И трудно решить, что же важнее: твоя правота и принципиальность или жизнь, чувства другого, пусть даже неправого человека.
– И как же тогда решать?
– У человека есть специальный орган.
– Какой?
– Совесть. А что ты смеешься?..
В дверь позвонили.
– Тихо, – я поднялся и пошел открывать.
На пороге стоял Джон.
– Привет, заходи.
– Нет, Толик, некогда. – Он казался испуганным и в то же время очень спокойным. – Офелию встретил. Вот. – Он протянул мне сетку с пакетом.
Сейчас нужно сыграть. Кровь стучалась в висках, и мне казалось, он может заметить это. Я внимательно осмотрел пакет и сказал раздосадовано:
– Из «Авроры». Рассказы. Не приняли, черти, раз рукопись возвращают. Интересно, что написали. Да ты проходи.
– Нет, старик. Пойду я.
– К Заплатину ходил? – спросил я так, словно это совсем не важно. По-моему, вышло очень ненатурально.
– Нет, раздумал, – соврал Джон и вовсе поскучнел. – Ладно, пока. Офелию увидишь – привет ей.
Он повернулся и пошел вниз по лестнице.
– Леля, – позвал я, входя в комнату, – привет тебе от Джона.
– Он что – знал, что я здесь? – почему-то испугалась она.
– Нет-нет, успокойся.
Тут она углядела у меня в руках пакет, вскочила, выхватила его и, содрав сургучную печать (знал бы кто, сколько душевной энергии и обаяния стоило мне убедить молоденькую почтовую работницу шлепнуть ее, якобы для розыгрыша товарища) и принялась рвать бумагу. Воистину, никакие муки совести не способны заглушить здоровое женское любопытство.
Очистив диктофон от ваты, мы снова улеглись на пол. Включен; благо – «made in Japan» – автостоп четко сработал, когда кассета кончилась. Я перемотал на начало и нажал на кнопку воспроизведения.
… Слышится какое-то бессмысленное шебуршание, потом мой голос тихо произносит: «Поехали». Снова небольшая пауза, приглушенный гул машин, вдруг всплеск – возглас Лели:
– Ой! Это ты, Женя. Как я испугалась… – вот у нее почему-то получается очень даже натурально.
– Чего испугалась? – судя по интонации, он улыбается.
– Просто. От неожиданности. А ты куда? К нам, да?
– Я случайно здесь. Просто мимо шел.
– Ой, Женя, я тут с тобой промокну насквозь. Слушай, ты сегодня к Толику не зайдешь?
– Не собирался. А что?
– Ему пакет из Ленинграда пришел. Вдруг что-то важное. Я взяла, решила занести. Может быть, ты занесешь? А то у меня с собой даже зонтика нет.
– Ладно, давай. Зайду на обратном пути.
– Спасибо, Женечка… – она с такой нежностью произнесла его имя, что меня кольнула иголочка ревности. – Ты очень милый, Джон. До свидания.