Мама, я люблю дракона (сборник)

Буркин Юлий Сергеевич

Сан-Саныч: Я не хотел бы хоть чем-нибудь помочь вам оправдать это ваше хулиганство, но не могу не заметить: рассчитали вы все правильно. Видели дыру в стене? А ведь мы ее не проламывали. Мы вытравили ее специальным веществом за какие-то две-три минуты. Мое изобретение, сделанное здесь, стоит дорого.

Майор Юра: А чего вы так пренебрежительно отзываетесь о моем рефрижераторе? Я на него полжизни угробил. Да за такой патент за рубежом глотки друг другу будут грызть.

Моложавый

брюнет-социолог: Я был уверен, что ваш эксперимент носит чисто социологический характер и решил вести наблюдения параллельно. И вот у меня готова стройная теория поведения замкнутой группы интеллигентов. Не бог весть что, конечно, но эта теория поможет разобраться кое в каких исторических неясностях.

Я (не без гордости, которую пытаюсь спрятать за безразличием тона): Прибавьте мой преобразователь электрической энергии в физиологическую. Вы думали, мы голодаем, а мы электричеством питались!

Народ недоверчиво загудел, а Юра хмыкнул, поглаживая усы, дескать, недооценили «дураков», недооценили.

… Минут за двадцать мы выяснили, что за время нашего заключения в НИИ ДУРА обитателями его сделано двадцать два изобретения и проведено два серьезных теоретических исследования, не имеющих, правда, пока практических перспектив. Кроме того, исчезновения носатого Психа, которые, оказывается, имели место в действительности, а не были, как я думал раньше, сочиненной Жорой байкой, получили название «непосредственное влияние психики спящего на объективную реальность» и признаны зародышем фундаментального открытия.

Даже больше нас поражен был Зонов. «Как это могло случиться? Признаюсь, среди вас находится мой человек. Правда, он и сам не знал, что конкретно меня интересует, но он информировал обо всем, что у вас происходило, и он не мог пройти мимо…» Прервал Борис Яковлевич: «Не утруждайте себя откровениями, мы уже давно вычислили, кто ваш осведомитель и позаботились о том, чтобы утечки информации не было». Я вспомнил ту мерзкую ночь, стоны, Рипкина на «шухере»… «Темная». Интересно, все-таки, кто?

Майор Юра сменил тему, обратившись ко всем:

– Что будем делать, хлопцы? Казнить Зонова Григория Ефимовича или же миловать?

Жора, для которого все уже было ясно, удивился:

– Да вроде бы победителей и правда не судят. Он хоть и гад, а ведь вон сколько всего наизобретали. По всей стране, наверное, сейчас столько не изобретают. Одно обидно: почему я-то тут так ничего и не сделал?

– Наверное, Жора, ты не такой пропащий, как мы, – успокоил я его, – а вся эта система на совсем уж законченных бедолаг рассчитана. А про Зонова я согласен. Хоть меня здесь и били, хоть я и похудел здесь килограммов на двадцать…

Но тут со своего места сорвался Рипкин:

– Если мы оставим безнаказанной эту выходку, мы тем самым признаем право на насилие во имя благих целей. А это – иезуитство и фашизм. Мало ли что тут изобретено?! Это мы сделали, мы, а не он. А он издевался над нами, и больше ничего. Я не удивлюсь, если узнаю, что следующий эксперимент Зонова будет связан с пытками. Его деятельность антигуманна

в корне. В войну тоже изобретают, но кому придет в голову оправдывать этим войну? Лично я даже предложил бы во имя гуманизма отречься ото всего здесь созданного.

– Бред, – сказал Зонов уверенно. – Ни один этого не сделает.

– Знаю, – Борис Яковлевич не удостоил его и взглядом. – И все-таки я призываю хотя бы к тому, чтобы не считать Зонова причастным к нашим изобретениям. Предлагаю не разглашать, а в случае разглашения, всячески опровергать слухи о том, что изобретения эти, якобы, сделаны в стенах НИИ ДУРА. В застенках, точнее.

Мы были несколько ошарашены таким оборотом. Возмутился Сан-Саныч:

– Борис Яковлевич, насчет того, что Зонов не должен уйти от справедливой кары, я с вами полностью солидарен, нельзя ему спускать. Но то, что предлагаете вы – такое же иезуитство: ради гуманизма все должны врать. Войну никто не оправдывает. Но если что-то во время войны создано, никто этого факта не скрывает. Факт есть факт.

Зонов поднял руку:

– Можно мне два слова?

Но того, что хотел сказать он, мы так и не узнали. Потому что эхом рассуждений о войне прогремел внезапный оглушительный взрыв. И вспышка. И звон стекла. И вонь гнилого чеснока. И моментальное, выворачивающее наизнанку удушье. Захлебываясь слезами и соплями, я успел увидеть, как с двух сторон – из двери в коридор и из двери в подсобку – в зал ввалилось с десяток слоноподобных монстров цвета хаки с черными палками в лапах. ОМОН.

Я корчился на кафельном полу, и моим единственным желанием было разорвать ворот рубахи, но тот не поддавался и душил, душил… Я и думать забыл об автомате, а когда очухался, его у меня уже не было.

ОМОНовцы в противогазах, орудуя резиновыми дубинками, выгнали нас в коридор, а оттуда – в спальное помещение. Вот они – «другие инструкции» пацана-сержантика.

… В горле першило, глаза хотелось тереть и тереть, все тело ныло от кашля, который не прекращался уже полчаса. Проклятый слезоточивый газ выветривался удручающе медленно. Никто, казалось, и не собирается объяснять нам происшедшее.

Зонов, разделивший на сей раз с нами участь арестанта, в промежутках между приступами кашля поведал нам, что и сам не имеет понятия, какие события ожидают нас далее. Ведь солдаты, оказывается, находятся в непосредственном подчинении МВД и в соподчинении ФСБ, официально оставаясь охраной секретного склада. А Зонов для них – начальник только в том, что касается внутреннего порядка. Все наиболее важные распоряжения они получают непосредственно из Москвы.

– Самое смешное, – закончил он, – что только высшему командованию известно истинное положение вещей. Материалы об этом эксперименте проходят в режиме «два ноля» – «совершенно секретно», и для всех промежуточных военных начальников вы – особая категория заключенных. В документе так и написано: «В целях государственной безопасности подвергнуть изоляции сроком на шесть месяцев».

– Сколько, сколько? – выпучил свои голубые глаза самый молодой из нас, – да у меня жена, может, сегодня рожает уже!