Мама, я стану…
Шрифт:
Через месяц смогли организовать поездку. Одессу совсем не помню. На старом чёрно-белом фото на набережной у моря мама, я и папка. Вердикт учёных был суров: повреждён центральный нерв, при существующих технологиях помочь невозможно.
Кроме этой, была ещё одна попытка восстановить утраченное глазом зрение. Много лет спустя, когда в родном городе организовался филиал знаменитого Центра микрохирургии глаза имени академика Фёдорова, после укрупнённого обследования врачи вынесли заключение: прошло очень много времени – более сорока лет, – всё заросло, и нервные окончания не могут
Вся наша семья в этой травме винит старшего двоюродного брата, который втянул мелкого в игру с ножом. В детстве он выступал в роли старшего, всезнающего и поэтому ведущего за собой. Обычный непослушный шалопай, но делающий пакости исподтишка. Он и вырос таким пакостным человеком.
Несколько раз я попадался на его аферы при покупке то дефицитной в те годы гитары, то норковой формовки: говорит, что есть возможность купить, просит денег и обещает к такому-то сроку дело сделать, а после пропадает и объявляется через несколько лет, и с невинными глазами подаёт руку для приветствия.
Последней каплей в наших отношениях случился его из рук вон выходящий изуверский поступок при следующих обстоятельствах.
После похорон моего отца, на прощальном поминальном обеде он подошёл, выразил соболезнование и вёл себя достойно.
Но через неделю утром встретил меня перед работой – небритый, с глубокого похмелья и с красными глазами – и говорит: «И мой ведь отец тоже сегодня ночью умер, не знаю, что делать, как хоронить, денег нет, не работаю уже полгода».
Отдал ему деньги, оставленные в кошельке на обед, выразил соболезнование и предложил позвонить на работу отца – помогут. Он отвертелся, ответив, что не знает номера телефона, и попросил меня позвонить.
В цехе на мой вопрос, когда будут похороны дяди Толи, ответили: «Рано хоронишь – он у станка работает». Переговорив с ним, узнал: Юрка полгода в запое, не работает, денег не давать.
Через несколько месяцев он умер. Сам из этой ямы не выбрался, а помочь ему было некому – всех настроил против себя.
Первая учительница – Анна Алексеевна, – впоследствии директор школы в посёлке Новая Кола: молодая, с чёрной косой и чёрной, выделяющейся на лице бородавкой. Но этот недостаток терялся за поразительной, трогательной и приветливой улыбкой. Она научила нас писать (читать по слогам к семи годам, когда я пошёл в школу, я уже умел), считать и заразила жаждой познания окружающего мира. А также она рассказала нам первый ужастик про чёрного, чёрного человека в тёмной, тёмной комнате.
Школа была небольшая, но двухэтажная и каменная. Мы сидели за деревянными партами с откидывающимися крышками. Выше на парте было аккуратное круглое отверстие, куда ставили чернильницы, чтобы они не свалились. Писали перьевыми ручками первые свои каракули. И наслаждались вкуснейшими пончиками с повидлом в обеденный перерыв в школьном буфете.
Я проучился в этой школе всего полтора года, но с благодарностью её вспоминаю. И походы в школу – через плотину на другой берег реки. И пожарный щит, выкрашенный в красный цвет, с висящими ведром, топором, лопатой и багром. И общую атмосферу первого в жизни храма науки, когда, тихонько ступая по
Из раннего детства вспоминаются наиболее яркие моменты: как мы жили впятером в одной комнате десятиквартирного одноэтажного деревянного барака вместе с другими девятью семьями.
Моя сестра Люда старше на шесть лет и раньше пошла в школу. Я всегда утром просыпался от вкусного запаха пожаренного бабушкой на сливочном масле на чугунной сковороде кусочка чёрного хлеба и одного яйца и завидовал ей. Бабушка говорила: «Вот будешь в школу ходить – и тебе буду жарить!» Не мог дождаться этого момента.
Пока Люда учила стихи, я играл в кубики и слушал, а потом рассказывал эти стихотворения.
Зимой до позднего вечера катались на деревянной горке с картоночкой от посылочного ящика.
«Лешачонок вчера опять пришёл с замёрзшими соплями», – жаловалась бабка Люба отцу. Она и лечила потом: заставляла дышать носом над кастрюлей с остывающей варёной картошкой или намазывала ноги, грудь и спину разогревающей мазью со страшным названием «бомбенго».
На старых чёрно-белых фотографиях «мелкий» всегда одет в верхнюю одежду сестры. Мне кажется, я потолстел только для того, чтобы не носить «девичьи» пальто.
Наш барак был построен рядом с заводской плотиной, она перекрывала реку Каква, и перед ней получался небольшой проточный пруд, воду из которого использовали для заводских технических нужд.
Пятьдесят лет тому назад в Какве водилось много рыбы. По рассказам старожилов, даже благородные хариус и таймень, которые могут жить только в чистой воде.
Каждую весну огромные рыбины поднимались из Обской губы в верховья Каквы, чтобы отметать икру и породить потомство в том месте, где сами появились на свет.
Но человек – царь природы, и он уничтожает её. Заводу и городу уже больше ста лет, и рыбы в Какве всё меньше и меньше.
Занятие рыбалкой для мужчин нашего посёлка было само собой разумеющимся делом. Рыбачили все – от мала до велика. Рыбу варили, жарили, сушили или, как у нас говорили, вялили.
И грамотно завяленный крупный каквинский чебак с блестящими, похожими на маленькие бриллиантики капельками жира и просвечивающим при взгляде на солнце костным скелетом запросто мог поспорить по вкусовым качествам со знаменитыми волжскими таранью или воблой.
Научил малого рыбалке, объяснил многие нюансы этого благородного занятия, любовь к которому остаётся на всю жизнь, сосед дядя Боря.
Он работал тоже на заводе, как и папка, как и многие другие мужики посёлка. Но в другом цехе – в кузне. Когда он сказал, что он кузнец, у меня возник образ огромного молотобойца Ильи Муромца.
Но дядя Боря не был огромным, а был обычным. Только на большом пальце правой руки у него выросла приличная шишка – от травмы на работе. Поэтому он прятал её, зажимая большой палец в кулак. Я просил у него потрогать шишку, а он обижался и не давал.