Мама, я стану…
Шрифт:
Потом, как во сне, были похороны. Коллеги по работе научили снять мерку и заказать гроб, также нужно было заказать столовую и параллельно оформить все необходимые документы. Мест на кладбище не было, и решили папку положить к Анатолию – Пашкиному отцу, который умер перед этим, когда помогал переносить мебель при нашем переезде из четырёхкомнатной квартиры. Теперь два наших мужика лежат в одной оградке.
Мама резко сдала после папкиного ухода. Ударилась в религию, зимой простудилась. Месяц кашляла, мы не смогли вовремя показать её врачам. Двустороннее воспаление лёгких. Она уходила на наших глазах. Во второй половине марта спать лежа уже не могла –
И в этом я чувствую свою вину. Никогда не забуду бабкины слова: «Не надо было разорять гнездо и менять четырёхкомнатную квартиру».
Несколько лет назад по дороге с работы домой на обед окликнула древняя старуха со сморщенным лицом.
«Ты с посёлка Медянка, Лёнькин и Лизкин сын?»
Говорю: «Да».
«А как они, давно уже на пенсии?»
Отвечаю, что они уже ушли.
Она: «Ясно, значит теперь ты сирота!»
Вот так на четвёртом десятке жизни мы с сестрой остались сиротами, никому не нужными в это суровое время. Такое грустное настроение навеяла эта древняя старуха. Позднее с сестрой пытались вспомнить, кто она такая и из какого барака. Но так и не смогли.
ГЛАВА 3. МИЛАЯ СЕРДЦУ ДЕРЕВНЯ
Моя родина милая,
Свет вечерний погас.
Плачет речка унылая
В этот сумрачный час.
Огоньки запоздалые
К сердцу тихому льнут.
Детки малые
Всё никак не уснут.
Ах, оставьте вы сосочки
Хоть на десять минут.
Упадут с неба звёздочки,
В люльках с вами заснут…
Чивили распахали в пятидесятые годы, жители разъехались в города за лучшей жизнью, а вот Шмаги помню хорошо.
«Когда идёшь вдоль околицы, – говорила бабушка Мария, – нужно здороваться со всеми, кого встретишь, то есть желать им здоровья!»
Так я и делал. Пятилетний бутуз в шортиках на одной лямке, в городской панаме и детских сандалиях.
Качество тех сандалий явно не лучшее было, они развалились на четвёртый день каникул у бабушки, зато блестели здорово. Мама по прошествии многих лет рассказывала, что бабушка «шибко» переживала, что нарядила своё «солнышко» в резиновые калоши, которые одни могли противостоять жирной коричневой глине непролазных шмагинских дорог.
«Здрасьте, – говорил я всем встреченным деревенским жителям. – Я Мариин внук».
Из тех далёких времён отчётливо помнились какая-то бережная, нежная любовь старенькой бабушки, её приветливость и неунывающая переносимость всех трудностей деревенской жизни. Последнюю половину жизни она ходила согнувшись (последствия грыжи на позвоночнике из-за непосильной крестьянской работы), опираясь на батожок – очень лёгкую сухую ветку уже не знаю какого дерева.
Именно от них – щемящее чувство чего-то настоящего, простого и обычного, как свежий чистый луговой воздух, колодезная прохлада живой воды, вкус свежего, испечённого в русской печи круглого чёрного хлеба. Кроме мамы и бабушки Марии, больше никто не называл меня солнышком, царствия им небесного.
Уже не помню, сколько в деревне было домов (Шмаги – непереводимое название), но точно помню, что деревню разделяла небольшая река, которую называли Ручей или Ручеёк.
На противоположном высоком берегу реки стояла разрушенная церквушка. Останки этой
На этом же берегу перед церковью стояли ещё несколько домов, а после церкви ещё ниже были устроены коровник и скотный двор. Вся местность за рекой – всё-таки, наверное, за ручьём – именовалась Слободой и соединялась с основной жилой частью деревни деревянным мостиком шириной, рассчитанной на одну подводу, а точнее говоря, на телегу, запряжённую лошадью.
По этому мостику и ездили-то только лошадиные повозки, а трактор – единственная чиненая-перечиненная «Беларусь» – катался с телегой, нагруженной алюминиевыми бидонами с молоком, в Богородский район немного выше по реке вброд, где было твёрдое галечное дно.
Почему-то в памяти остались только два главных деревенских мужика: конюх деда Геня, катавший меня на мерине Соколе, и тракторист дядя Миша – залихватский мужичок невысокого роста со светлым чубом под всесезонной кубанкой и мастеровыми, трудовыми руками. На своего «беларуся» он заскакивал, как на коня, в одно упругое движение: левую ногу в неизменном армейском хромовом полусапоге на подножку, правой рукой за ручку дверцы, стремительное движение – и он уже за рулём. Тракторист дядя Миша – первый помощник и выручала всех деревенских баб. Поговаривали, что половина молодёжи в деревне – его дети.
Деда Геня – конюх (так в деревне все его и звали, с окончанием именно на «я», а не на «а») курил самосад и крутил самокрутки из газеты. Не забыть тот запах самосадного табака с кисленькой горчинкой и какой-то воздушной крепостью. С той, наверное, поры мне нравится запах хорошего табака. Подхватив меня за подмышки и подсадив на старого мерина, он водил его по кругу скотного двора. А я сидел на широкой спине послушного тёплого и умного животного, безумно радовался, глядя на мир с этой огромной высоты.
Сорок лет спустя, пробуя кататься на прогулочной лошади, уже не ощутил того чудесного удовольствия, осталось только опасное чувство высоты.
Ниже деревни по течению Ручей перегораживала плотина, образуя деревенский пруд, заросший тиной, водорослями и кувшинками. По пруду местные плавали на деревянных «яслях» – долблёных брёвнах, соединённых скобами вместе по два. Вёсел на таком плавсредстве не было, отталкивались от дна шестами из обструганных от сучков сухих ёлок.
Увлекательно проходила рыбалка, когда дядя Миша ранним августовским утром собирал малышню по соседним домам, усаживал её в тракторную тележку, и мы ехали на пруд. «Мария, не забудь дать внуку мешок для улова, да побольше», – всегда напоминал смешливый дядя Миша бабушке.
На низком берегу пруда он расправлял большущий невод и потихоньку, заезжая трактором на мелководье вдоль берега, выволакивал из воды кучу водорослей, кувшинок и трепещущую серебристую и золотистую рыбу. Это были караси и карпы.
Наша задача заключалась в сборе рыбы в общую кучу на берегу и очистке невода от травы. Процедура повторялась несколько раз. Как правило, двух-трёх раз вполне хватало, чтобы наполнить всю имеющуюся тару для улова.
Бабушка всегда посылала со мной старую холщовую сумку. Распределением улова по рыбакам занимался лично дядя Миша. Сначала он раскладывал по всем участникам рыбалки крупных карпов, а затем карасей и карасиков. Потом невод сворачивали, садились в телегу, и нас развозили по домам с уловом.