Мама, я стану…
Шрифт:
Так я и сделал в один ужасный, ужасный день.
Эту шутку вся семья ещё долго вспоминала и после переезда из старого барака.
Весь «цимес» этого эпизода, как говорил один из граждан-сидельцев, или «квинтэссенция», как частенько говорил мой будущий преподаватель по физике в институте, состоял в нюансах.
В нашей тесной однокомнатной квартире всё было очень компактно, в частности в полутора метрах от печки находилось подполье для хранения картошки. И надо же было такому случиться, что малой не обратил внимания, что бабушка открыла люк подполья, и отец, стряхнув пепел в открытую дверцу
Долго болели затрещины, которыми меня наградил по делам моим отец, полдня икала испугавшаяся бабушка, на которую внезапно свалился папка, и разразился такой матерщиной, потирая ушибленную спину и шишку на голове, какой я никогда больше в жизни от него не слышал. До вечера все зализывали раны, а потом хохотали и рассказывали эту историю при удобном случае.
Мама после работы в пряничном цехе устроилась на железную дорогу. Первое время она работала проводником, тогда меня ещё не было. А когда родился я, мама перешла на оседлую работу – весовщиком-сдатчиком на станции Заводской, – так как кормила меня грудью до трёх лет, а надолго уезжать было нельзя.
Она всю жизнь повторяла таблицы маркировки и погрузки грузов в вагоны и лазила по этим боковым проволочным лесенкам на грузовых вагонах, контролируя упаковку груза.
Самым запоминающимся событием того времени было поедание колотых при разгрузке арбузов, которые мама приносила с работы по осени, когда астраханские арбузы приезжали в открытых грузовых вагонах.
Любовь к маме впитал с её молоком. Как-то при ссоре родителей выпивший отец замахнулся на маму, и маленький защитник встал между ними. Отец потом рассказывал, что сразу протрезвел и никогда больше не поднимал руку на маму.
Несмотря на то, что все взрослые работали, зарплаты были небольшие, мама часто вечерами на лампочке штопала дырки на своих серых чулках. Ребята из соседних бараков болтали, что больше всех зарабатывает говновоз – рабочий, который ездил на лошади с огромной пахучей бочкой на подводе и ведром с длинной палкой, чистил выгребные ямы общественных туалетов.
Пацаны с улюлюканьем бегали за ним и обзывались. Как-то вечером, когда мама сидела штопала и вытирала украдкой слёзы, малой подошёл к ней, крепко обнял и сказал: «Когда вырасту, стану говновозом, заработаю много денег и куплю тебе новые чулки».
Но, к сожалению, с первой зарплаты купил трёхтомное собрание сочинений Эрнеста Хемингуэя в букинистическом магазине.
Уже совсем недавно мы праздновали юбилей у моей старшей сестры и просматривали старые чёрно-белые фото. Мои родители стоят в летних одеждах рядом с тоненькой берёзкой. Мама в тёмном платье с белыми «горохами», с толстой косой и в туфлях на каблуке, с приятной улыбкой на чернобровом лице. И папа в лёгкой светлой рубашке с короткими рукавами, просторных брюках, перетянутых солдатским ремнём, и в стильной по тем временам летней соломенной шляпе. Они были молодые, красивые и, как говорит один мой знакомый, тонкие и звонкие.
Мама рассказывала, что эту карточку делали перед свадьбой в каком-то новом городском фотоателье, и её туфли на каблуке и модная папина шляпа были предложены фотографом для снимка напрокат, и берёзка – нарисованная.
Но запомнился мне образ родителей, когда, наверное в первые года два, они провожали меня на железнодорожном вокзале в институт в Свердловск. Они стояли рядышком перед окном вагона, но не обнявшись. Отец повыше и постройней, мама пониже и пополнее. Мама располнела после моего рождения и уже никогда не смогла похудеть, видимо, из-за того, что очень долго кормила меня грудью.
И хотя последние годы особого лада у них в семье не было, они и ушли друг за дружкой. Отец первый.
Он всю жизнь страдал заболеванием желудка, которое по наследству передалось и нам с сестрой. Каждые весну и осень болезнь обострялась.
Родители были оба на пенсии, но отец ещё работал. Четырёхкомнатную квартиру мы уже разменяли. Они жили отдельно в двушке.
Как-то, придя после ночной смены домой, он сказал маме, что опять заболел желудок. Ночью у него случилось кровотечение: открылась язва луковицы двенадцатиперстной кишки, – и скорая помощь увезла его в городскую больницу. Мама позвонила мне, и после работы я поехал навестить отца.
Ужасные девяностые годы. Больница была переполнена, отец лежал в коридоре хирургического отделения на третьем этаже. Очень бледный, с иглой от капельницы в руке и стоящим рядом держателем для лекарств, он дремал с закрытыми глазами. Я разбудил его и спросил, как самочувствие. Он слабым голосом ответил, что нормально, но очень хочется курить. Я прочитал ему лекцию о вреде курения и сказал, что надо перетерпеть. Его грустный взгляд никогда не забуду, он вроде и не сопротивлялся, но внутренне осуждал мои нравоучения. Больше живым я его не видел.
Ходил к главному врачу больницы и спрашивал, какие лекарства необходимы для лечения отца. Тот ответил: ничего не надо, но нужно сдать кровь первой положительной группы – не менее двух литров. Если учесть, что от одного человека за один раз можно забирать не больше четырёхсот граммов, то нужно не менее пяти человек. Я позвонил в цех, где он работал, и попросил помощи у его коллег. Откликнулось трое рабочих, и через день я собрал на машине всех, заехал за Пашкой, племянником, и мы поехали в больницу, в пункт переливания крови. Там была очередь. Мы устроили перекур, и, когда подошла наша очередь, из окошечка медсестра спрашивает: «Вы для кого пришли сдавать?» – я ответил. А она металлическим голосом буднично говорит: «Вам уже не надо». Я не понял и переспрашиваю, как не надо, отцу залили два литра крови, и его хирург сказал, что надо восполнить банк крови. И тогда она повторила: «Вам не надо, он ночью умер, подходите следующие».
Мужики с работы высказали соболезнования и уехали на работу, а мы с Пашкой побежали в хирургию и там узнали, что его увезли в морг. Чёрт дёрнул нас пойти в морг, я до конца не верил, что его уже нет. Отец лежал на столе морга со вскрытой грудной клеткой. Пашка шёл следом и уткнулся мне в спину; когда и он увидел деда, мы обнялись и заплакали навзрыд.
Работник морга хмуро закричал: «Сюда нельзя, всё будет написано в освидетельствовании трупа. – И потом уже тише и устало: – Он ночью пошёл в туалет и упал, когда нашли – уже умер, кровоизлияние в мозг».