Мама
Шрифт:
Нет, это только кажется так. Иначе, что стало бы с многодетными матерями, с воспитательницами яслей и детских садов? Согласно такой примитивной математике, женщины этих профессий все поголовно были бы кандидатами в психиатрическую лечебницу. А ведь в большинстве своем именно они очень спокойные, уравновешенные и жизнерадостные люди.
И вот получается парадокс: хлопот с двумя детьми порою бывает даже меньше, чем с одним.
Ребенок единственный во многих, даже очень хороших семьях — царь и бог. А ведь от царей и от богов во все времена, у всех
Двое ребят — это уже коллектив пускай совсем крошечных, но уже влияющих друг на друга людей и друг от друга зависимых.
И приданого-то дочке почти не покупали, не шили, и пеленают ее (в Димкины пеленки!) умелые, решительные руки. Маринка даже плачет меньше, чем плакал брат, лучше ест, лучше прибавляет в весе.
Кажется, что она уверенно идет по лыжне, проложенной братом, и что ей легче идти.
Димку, говоря объективно, все-таки разумно воспитывали, он не эгоист и тем более не эгоцентрик. Но «эго» свое, если бы он умел писать, пожалуй, даже хороший мальчик Димка писал бы, как англичане пишут свое «I» — с большой буквы.
Теперь Димка чаще говорит «мы», а не «я». «Мы с Маринкой».
Если на улице кто-нибудь непедагогично начинает им любоваться: «Какой хорошенький мальчик!» — Димка отвечает простодушно: «Я-то что! Вот Маринка у нас!»
Маринка — предмет восхищения и нежной заботливости брата.
— Мама, сестренка похожа на руль — она такая круглая!
Казалось бы, ребята еще не соизмеримы по возрасту, но нет, они уже умеют играть вместе.
Завидев брата, Маринка вежливо и призывно взвизгивает скрипучим голосом молодого петушка. Она поднимается, цепляясь за сетку, широко расставив белые крепкие ножки, и начинает танцевать, то есть подпрыгивать, держась за перекладину кровати.
А Димок прыгает снаружи, стоя на полу, но тоже ухватившись за перекладину — их лица почти на одном уровне.
Димка поет лихую песенку собственного сочинения:
Мы-ы скакали с Бонкой, с Бонкой, С у-у-величенной сестренкой!Почему «с Бонкой», когда сестренку зовут Мариной? Почему «увеличенной» — сестренка так еще мала. Впрочем, здесь есть какая-то логика: сестренка растет очень быстро — гораздо быстрее, чем рос брат.
Пляшут долго — можно спокойно проверять тетради или готовить ужин.
Димка устает первый, останавливается — передохнуть. Маринка неутомима. Вот Димок отдышался немного — можно скакать дальше. Ребята очень хорошо занимают друг друга.
Иногда, разумеется, происходят аварии. Прибегает на кухню Димка — обиженный, слезы на глазах. Волосы почему-то мокрые, рубашка тоже и (странным образом!) — на спине и плечах.
— Я ей хотел ножку поцеловать, наклонился, а она…
Костя смеется:
— Димка скромный был у нас, застенчивый, а эта — какая-то рыжая разбойница!
И вовсе она не
Димок, переодетый, умытый, простивший сестренке неожиданное предательство, уже ползает по полу: собирает выброшенные Маринкой игрушки.
Хлопот, конечно, все-таки хватает, даже когда их двое, а не один.
Маринка дома сидит, с Варварой Андреевной. Димка ходит в детский сад.
Когда говорят «у нее ребенок ходит в детский сад», представляется эдакий небольшой человек, почти с портфелем в руках, самостоятельно идущий в садик и обратно, а родители, мол, могут делать что хотят.
Просто не совсем точное выражение. Ребенок, разумеется, не ходит в детский сад, его туда водят — мама или отец. Некоторые мамы даже не водят, а возят ребят — в автобусе, — потому что садиков детских все-таки меньше, чем матерей, желающих работать. Садиков детских, вообще-то говоря, еще недостаточно. В некоторых районах ребята-груднички, толком еще стоять не умеющие, уже становятся в очередь — на бумаге, конечно, — чтобы к трем годам попасть в заветный сад.
Хлопот маме хватает… Утром, если посмотреть на маму со стороны, кажется, что у нее не две руки, а гораздо больше.
Одной рукой мама поправляет одеяло на кровати, другой берется за щетку. Третья рука, схватив нож, переворачивает омлет на сковородке… четвертой рукой мама чистит зубы, пятая рука протягивает зубную щетку сыну. Шестая и седьмая режут хлеб и намазывают его маслом. Восьмая повелительно заставляет Димку доглотнуть последнюю дольку мандарина (от омлета Димка избавлен — завтракать будет в детском саду). Девятая рука тем временем снимает с вешалки пальто.
Когда выходят на улицу, у мамы остается обыкновенных две руки: одной она крепко держит ручонку сына, в другой — портфель.
До детского сада — четырнадцать минут, и нужно переходить улицу в самом широком месте. Есть садик ближе, за углом в переулке, к тому же он по дороге в школу, но это сад строго ведомственный, для детей железнодорожников. Димку записали в районный.
Почти каждое утро, переходя улицу в самом широком месте, видишь, как другая мама ведет своего малыша в строго ведомственный сад и тоже торопится и так же волнуется немного, оглядываясь на проезжающие машины.
Видимо, она живет ближе к Димкиному садику, ей было бы удобнее… Уж не предложить ли поменяться, если это возможно?
Нет, нельзя: кроме всего прочего, тот сад считается лучше районного. Даже и предлагать неудобно.
Смешно и трогательно, что у трехлетнего Димки в садике есть уже друзья и даже враги.
— Где же твоя лопатка, Димок?
— Батурин сломал.
— Ну, ничего. Нечаянно ведь сломал?
— Нет, нарочно.
— Обо что, Димок, руку так поцарапал?
И опять Димка отвечает по простоте:
— Это Батурин.
Так было в первые недели. К мальчишеской этике приобщился позднее.